Трое

Бледная, как тень, Аня в окне своей спальни сжимает старого, застиранного зайца с одним ухом. Любимая игрушка Джека.

Пряный запах гиацинтов у нашего крыльца.

Резкий звук, с которым взрываются стекла машины – одно, потом второе, третье. Я подскакиваю на ноги и бегу к калитке, на другую сторону улицы. Слышу, как хлопает входная дверь Аниного дома, звонкие шлепки босых ног по брусчатке.

Мы замираем на краю проезжей части.

Никита стоит рядом с машиной отчима. Черная худи, черные джинсы, цепь на бедре. Прямая напряженная спина и старая бита в руке. Я вдруг понимаю, что он шагнул далеко за порог детства, за черту беззаботных пятничных вечеров, и ему уже никогда-никогда туда не вернуться.

Он перебирает пальцами рукоять, нервно поигрывая своим оружием возмездия. Открывается дверь и на пороге появляется Александр. Я кожей чувствую Анин взгляд, но продолжаю смотреть прямо, на Никиту.

На миг мы все четверо замираем, пойманные в моменте, будто муравьи в янтаре. Потом лицо Александра белеет, линия челюсти сжимается – я вижу это четко, как при макросъёмке, – и он делает шаг с крыльца. Никита, перехватив биту второй рукой, со всего размаха ударяет ею о капот машины, а потом сразу по фаре.

Фара взрывается хрустальными брызгами. Под подошвами Никитиных кед хрустит стекло. Александр, громко и неразборчиво крича, сбегает по ступеням, домашние тапочки нелепо шлепают его по голым пяткам. На ходу он выдергивает ремень из брюк – толстый, с тяжелой, металлической бляхой, – и складывает его пополам.

Меня словно пинают в спину, и я уже на середине дороги. Визг резины и пронзительный автомобильный сигнал взрывают барабанные перепонки. Кто-то кричит, и я отстраненно понимаю, что это Аня. Мы хватаем Никиту, каждая за свою руку, и тащим назад, на дорогу, за границу разделительной полосы. Бита скользит по осколкам, стекло хрустит под подошвами, и в них, россыпью огней, отражается свет фар едва не сбившей меня машины.

У меня звенит в ушах. Никитино предплечье под моими пальцами жесткое, твердое. Он словно сплетен из корабельных канатов и гнева.

Мой папа у ворот, а мама на крыльце: мнет край кухонного полотенца.

Над головами с треском загораются уличные фонари – щелк, щелк, щелк.

Анин отец стоит возле открытой дверцы машины – мы выскочили ему на перерез, когда он сворачивал в тихий тупик нашей улицы.

– Идем, – шепчет Аня, а ее голос дрожит от слез. – Пожалуйста, давай уйдем.

Вдали, за кронами старых тополей, алеет яркая, пурпурно-розовая полоса заката.

4.

Позже, на кухне, моя мама аккуратно выбирала осколки из Аниной ступни. Маленькие капельки крови разбивались о кафель неправдоподобно громко в давящей тишине. Я завороженно смотрела на них, не в силах отвести взгляд. Мои мысли казались густыми и вязкими, словно туман. Не уверенна, что за последние пару часов я вообще произнесла хоть слово. Время потеряло смысл, перестало правильно ощущаться, и когда я посмотрела за окно, там была глухая ночь.

Мой папа с Аниным отцом тихо переговаривались на крыльце. Не похоже, что спорили, но голоса звучали раздраженно. Никита спал в моей комнате, наверху. Точнее, предполагалось, что спал, но я то знала, что, вероятнее всего, он растянулся на полу и слушал, как злой парень в его наушниках, требует справедливости. Мне кажется, приходила тетя Марина, но дальше крыльца ее не пустили. И я благодарна своим родителям за то, что сегодня Никита будет спать не под крышей родного ему дома.

По крайне мере сегодня, он будет в покое.

Мама разлила чай и устало села напротив. Мы с Аней молчим. Подруга взяла меня за руку и сжала ее. Я знаю, что Ане больно, и страшно, и еще она устала. И я хочу чувствовать все так же остро, как она, в эту безумную, длинную ночь. Но вокруг меня только немота. Сегодня я плохая подруга, – впервые с начала всех времен – и это единственная причина, по которой Аня, румяная девочка из моего детства, этого не заметила.

Мы поднялись наверх, тихо приоткрыли дверь и сощурились в темноте, в поисках Никиты. Он все же уснул. Аня села на пол рядом с ним, мягко убрала прядь волос с гладкого, мальчишеского лба.

– Ты так напугал меня, – прошептала она, и я скорее почувствовала, чем увидела, как по ее щекам бегут слезы.

– Ложись спать, – услышала я свой голос. – Уже поздно.

Я стянула джинсы, убрала покрывало и села на кровать, ожидая что Аня последует за мной. Но она вытянула свое маленькое тело вдоль Никиты и положила голову на сгиб локтя, заглянула ему в лицо. Горечь расцвела ядовитым цветком в груди, и я отвернулась.

Я не хочу это чувствовать. Мы друзья. Нас всегда было трое. Мы связаны, стянуты миллионом сладких и горьких воспоминаний. Они в каждом моем детском воспоминании, в плохих и хороших снах, в мечтах и обещаниях. Наши узы нерушимы.

Ведь так?