Трое

- Знаешь что? Было и это сказано, сказано было - зачем? А кто-нибудь ограбил бога, - украл и спрятал объяснение-то... И это сатана! Кто другой? Сатана! Оттого никто и не знает - зачем?

Илья слушал бессвязную речь товарища, чувствовал, что она захватывает его, и молчал.

А Яков говорил всё торопливее, тише, глаза у него выкатывались, на бледном лице дрожал страх, и ничего нельзя было понять в его словах.

- Чего бог от тебя хочет - знаешь? Ага?! - вдруг выделялось из потока произносимых им слов торжествующее восклицание. И снова из его уст сыпались бессвязные слова. Маша смотрела на своего друга и покровителя, удивлённо раскрыв рот. Илья сердито хмурил брови. Ему было обидно не понимать. Он считал себя умнее Якова, но Яков поражал его своей удивительной памятью и уменьем говорить о разных премудростях. Уставши слушать и молчать, чувствуя, что у него в голове вырос тяжёлый туман, он, наконец, сердито прерывал оратора:

- Ну те к чёрту! Зачитался ты, сам ничего не понимаешь...

- Да я же про то и говорю, что ничего не понимаю! - с удивлением восклицал Яков.

- Так прямо и говори: не понимаю! А то лопочешь, как сумасшедший... А я его - слушай!

- Нет, ты погоди! - не отставал Яков. - Ведь ничего и нельзя понять... Примерно... вот тебе лампа. Огонь. Откуда он? Вдруг - есть, вдруг - нет! Чиркнул спичку - горит... Стало быть - он всегда есть... В воздухе, что ли, летает он невидимо?

Илью снова захватил этот вопрос. Пренебрежительное выражение сползло с его лица, он посмотрел на лампу и сказал:

- Кабы в воздухе он был, - тепло всегда было бы, а спичку и на морозе зажжёшь... Значит, не в воздухе...

- А где? - с надеждой глядя на товарища, спросил Яков.

- В спичке, - подала голос Маша.

Но в разговорах товарищей о премудростях бытия голос девочки всегда пропадал без ответа. Она уже привыкла к этому и не обижалась.

- Где? - вновь с раздражением кричал Илья. - Я не знаю. И знать не хочу! Знаю, что руку в него нельзя совать, а греться около него можно. Вот и всё.

- Ишь ты какой! - воодушевлённо и негодуя говорил Яков. - "Знать не хочу!" Эдак-то и я скажу, и всякий дурак... Нет, ты объясни - откуда огонь? О хлебе я не спрошу, тут всё видно: от зерна - зерно, из зерна - мука, из муки - тесто, и - готово! А как человек родится?

Илья с удивлением и завистью смотрел на большую голову товарища. Иногда, чувствуя себя забитым его вопросами, он вскакивал с места и произносил суровые речи. Плотный и широкий, он почему-то всегда в этих случаях отходил к печке, опирался на неё плечами и, взмахивая курчавой головой, говорил, твёрдо отчеканивая слова:

- Несуразный ты человек, вот что! И всё это у тебя от безделья в голову лезет. Что твоё житьё? Стоять за буфетом - не велика важность. Ты и простоишь всю жизнь столбом. А вот походил бы по городу, как я, с утра до вечера, каждый день, да поискал сам себе удачи, тогда о пустяках не думал бы... а о том, как в люди выйти, как случай свой поймать. Оттого у тебя и голова большая, что пустяки в ней топорщатся. Дельные-то мысли - маленькие, от них голова не вспухнет...

Яков слушал его и молчал, согнувшись на стуле, крепко держась за что-нибудь руками. Иногда его губы беззвучно шевелились, глаза учащённо мигали.

А когда Илья, кончив говорить, садился за стол, Яков снова начинал философствовать:

- Говорят, есть книга, - наука, - чёрная магия, и в ней всё объяснено... Вот бы найти книгу такую да прочитать... Наверно - страшно!

Маша пересаживалась от стола на свою постель и оттуда смотрела чёрными глазами то на одного, то на другого. Потом она начинала позёвывать, покачиваться, сваливалась на подушку.

- Ну, спать пора! - говорил Илья.

- Погоди... вот я Машутку укрою да огонь погашу.

Но, видя, что Илья уже протянул руку и хочет отворять дверь, Яков торопливо и жалобно попросил:

- Да погоди-и! Я боюсь один, - темно!..

- Эхма! - презрительно воскликнул Лунёв. - Шестнадцать лет тебе, а всё ты ещё младенчик. Как это я ничего не боюсь, а? Хоть чёрта встречу - не охну!

Яков молча суетился около Маши, потом торопливо дул на огонь лампы. Огонь вздрагивал, исчезал, и в комнату отовсюду бесшумно вторгалась тьма. Иногда, впрочем, через окно на пол ласково опускался луч луны.

Однажды в праздник Лунёв пришёл домой бледный, со стиснутыми зубами и, не раздеваясь, свалился на постель. В груди у него холодным комом лежала злоба, тупая боль в шее не позволяла двигать головой, и казалось, что всё его тело ноет от нанесённой обиды.

Утром этого дня полицейский, за кусок яичного мыла и дюжину крючков, разрешил ему стоять с товаром около цирка, в котором давалось дневное представление, и Илья свободно расположился у входа в цирк. Но пришёл помощник частного пристава, ударил его по шее, пнул ногой козлы, на которых стоял ящик, - товар рассыпался по земле, несколько вещей попортилось, упав в грязь, иные пропали. Подбирая с земли товар, Илья сказал помощнику:

- Это незаконно, ваше благородие...

- Ка-ак?.. - расправив рыжие усы, спросил обидчик.

- Драться нельзя...

- Да? Мигунов! Отведи его в часть! - спокойно приказал помощник.