Трое

И чувствовал себя, как рекрут пред набором, как человек, собравшийся в далёкий, неизвестный путь. Последнее время к нему усиленно приставал Яков. Растрёпанный, одетый кое-как, он бесцельно совался по трактиру и по двору, смотрел на всё рассеянно блуждавшими глазами и имел вид человека, занятого какими-то особенными соображениями. Встречаясь с Ильёй, он таинственно и торопливо, вполголоса или шёпотом, спрашивал его:

- У тебя нет время потолковать со мной?

- Погоди, некогда...

- Ах ты!.. а дело важное.

- Что такое? - спросил Илья.

- Книга-то! Объясняет себя так, брат, что ой-ой! - пугливо сказал Яков.

- А ну тебя, с книгами! Ты вот что скажи: с чего это отец твой на меня зверем смотрит?

Но то, что совершалось в действительности, не задевало внимания Якова. В ответ на вопрос товарища он с недоумением вытаращил глаза и осведомился:

- А что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, - дяде твоему он говорил, что-то вроде того, будто ты фальшивыми деньгами торгуешь... да ведь это так он, зря...

- А ты почему знаешь, что зря? - с улыбкой спросил Илья.

- Ну, что там? Какие деньги? Ерунда всё!.. - И, махнув рукой, Яков задумался. - Поговорить-то нет у тебя время? - спросил он через минуту, оглядывая товарища блуждающими глазами.

- Про книгу?

- Да-а... Тут одно место понял я, - фу, фу, фу-у, брат ты мой...

И философ сделал такую гримасу, точно обжёгся чем-то горячим. Лунёв смотрел на товарища как на чудака, как на юродивого. Порою Яков казался ему слепым и всегда - несчастным, негодным для жизни. В доме говорили, - и вся улица знала это, - что Петруха Филимонов хочет венчаться со своей любовницей, содержавшей в городе один из дорогих домов терпимости, но Яков относился к этому с полным равнодушием. И, когда Лунёв спросил его, скоро ли свадьба, Яков тоже спросил:

- Чья?

- Отца твоего...

- А! Кто его знает... Вот бесстыдник! Нашёл жену - тьфу!

- А ты знаешь, что у неё сын есть - большой уж, в гимназии учится?

- Нет, не знал, - а что?

- Так... наследник будет твоему отцу...

- Ага! - равнодушно сказал Яков. И вдруг оживился. - Сын? Это на пользу мне, пожалуй, а? Вот бы отец-то мой этого бы самого сына-то да за буфет и определил! А меня - куда хочу!.. Вот бы...

И, предвкушая свободу, Яков смачно щёлкнул языком. Лунёв посмотрел на него с сожалением и сказал с усмешкой:

- Верно говорится, что глупому чаду - морковку надо, а дай хлеба ему не подставит суму. Эх ты! Не придумаю я, как жить будешь?

Яков насторожился, выкатил глаза и быстрым шёпотом поведал:

- Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в душе... Надо понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать - неизвестно! Родился человек - неведомо зачем; живёт - не знаю для чего, смерть придёт - всё порвёт... Стало быть, прежде всего надо узнать, к чему я определён... во-от!..

- Эк ты въелся в эти рассуждения твои, - напряжённо сказал Лунёв. - И какой в них толк?

Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его, как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом. Но отвязаться от товарища было нелегко.

- Какой толк? Самый простой. Без этого - как без огня.

- Ты, Яков, вроде старика, - скушно с тобой. И свинья ищет удачи, а человек - тем паче, - как говорится.

После этих разговоров он чувствовал себя так, точно много солёного поел: какая-то тяжкая жажда охватывала его, хотелось чего-то особенного. К его тяжёлым, мглистым думам о боге примешивалось теперь что-то ожесточённое, требовательное.

"Всё видит, а - допускает!.." - думал он хмуро, чувствуя, что душа его заплуталась в неразрешимом противоречии. Шёл к Олимпиаде и в её объятиях прятался от своих дум, тревог.

Изредка посещал он и Веру. Весёлая жизнь постепенно засасывала эту девушку в свой глубокий омут. Она с восторгом рассказывала Илье о кутежах с богатыми купчиками, с чиновниками и офицерами, о тройках, ресторанах, показывала подарки поклонников: платья, кофточки, кольца. Полненькая, стройная, крепкая, она с гордостью хвасталась тем, как её поклонники ссорятся за обладание ею. Лунёв любовался её здоровьем, красотой и весельем, но не раз осторожно замечал ей:

- Завертитесь вы, Верочка, в этой игре...

- А - так что? Туда мне и дорога... По крайней мере - с шиком. Взяла сколько умела, и - кончено!

- А - Павел?..

Её брови вздрагивали, и веселье исчезало.

- Отошел бы он от меня... Трудно ему со мной... Напрасно он мучается... Я уж не остановлюсь, - попала муха в патоку...

- Не любите его? - спросил Илья.

- Его нельзя не любить! - совершенно серьёзно возразила она. - Он удивительный!

- Так - что же? Жили бы с ним...