Трое

Когда он воротился домой - в кухне его встретил Кирик и весело объявил:

- Ну-ну, и настряпала сегодня Танюша! Такие пельмени, - есть жалко и совестно, как совестно было бы живых соловьёв есть... Я, брат, даже тебе тарелку оставил. Снимай с шеи магазин, садись, ешь и - знай наших!

Илья виновато посмотрел на него и тихо засмеялся, сказав:

- Спасибо!

Потом, вздохнув, добавил:

- Хороший вы человек... ей-богу!

- Э, что там? - отмахиваясь от него рукой, воскликнул Кирик. - Тарелка пельменей - пустяк! Нет, братец, будь я полицеймейстером - гм! - вот тогда бы ты мог сказать мне спасибо... о да! Но полицеймейстером я не буду... и службу в полиции брошу... Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу... это получше! Доверенный? Это - шишка!

Жена его, тихо напевая, хлопотала у печки. Илья посмотрел на неё и снова почувствовал неловкость, стеснение. Но постепенно это чувство исчезало в нём под наплывом других впечатлений и новых забот. Думать ему некогда было в эти дни: приходилось много хлопотать об устройстве магазина, о закупке товара. И день ото дня, незаметно для себя, он привыкал к женщине. Как любовница она всё больше нравилась ему, хотя её ласки часто вызывали в нём стыд, даже страх пред нею. И вместе с разговорами её эти ласки потихоньку уничтожали в нём уважение к ней. Каждое утро, проводив мужа на службу, или вечером, когда он уходил в наряд, она звала Илью к себе или приходила в его комнату и рассказывала ему разные житейские истории. Все эти истории были как-то особенно просты, как будто они совершались в стране, населённой жуликами обоего пола, все эти жулики ходили голыми, а любимым их удовольствием был свальный грех.

- Неужто это правда? - угрюмо спрашивал Илья. Ему не хотелось верить её словам, но он чувствовал себя беспомощным против них, не мог их опровергнуть. А она хохотала и, целуя его, убедительно доказывала:

- Начнем сверху: губернатор живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий - недавно отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру в Собачьем переулке и ездит к ней два раза в неделю совсем открыто. Я её знаю: совсем девчонка, году нет, как замуж вышла. А мужа её в уезд послали податным инспектором. Я и его знаю, - какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка...

Она рассказывала ему о купцах, покупающих девочек-подростков для разврата, о купчихах, которые держат любовников, о том, как барышни из светского общества, забеременев, вытравляют плод.

Илья слушал, и жизнь казалась ему чем-то вроде помойной ямы, в которой люди возятся, как черви.

- Ф-фу! - устало говорил он. - Да чистое-то, настоящее-то есть где-нибудь, скажи?

- Какое - настоящее? - удивлённо спрашивала женщина. - Я говорю о настоящем... Вот чудак! Не выдумала же я сама всё это!

- Я - не про то! Ведь где-нибудь, что-нибудь настоящее... чистое есть или нет?

Она не понимала его и смеялась. Иногда разговор её принимал иной характер. Заглядывая в лицо ему сверкающими жутким огнём зеленоватыми глазами, она спрашивала:

- Скажи мне, как ты в первый раз узнал, что такое женщина?

Этого воспоминания Илья стыдился, оно было противно ему. Он отвёртывался в сторону от клейкого взгляда своей любовницы и глухо, с упрёком говорил:

- Экие пакости спрашиваешь ты... постыдилась бы...

Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными словами, как смолой. А когда она видела на лице Ильи недовольство ею, тоску в глазах его, она смело будила в нём чувство самца и ласками своими заглаживала в нём враждебное ей...

Однажды, придя домой из магазина, где столяры устраивали полки, Илья с удивлением увидал в кухне Матицу. Она сидела у стола, положив на него свои большие руки, и разговаривала с хозяйкой, стоявшей у печки.

- Вот, - сказала Татьяна Власьевна, с улыбкой кивая головой на Матицу, - эта дама ждёт вас... давно уже!..

- Добрый вечир! - сказала дама, тяжело поднимаясь со скамьи.

- Ба! - вскричал Илья. - Жива ещё?

- Гнилу колоду и свиня не зъист... - густо ответила Матица.

Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она была одета в дырявое платье из бумазеи, её голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в стены, она медленно ввалилась в комнату Ильи и грузно села на стул, говоря сиплым, деревянным голосом:

- Скоро околею... Ноги отнимаются... а отнимутся - нельзя буде корму искать... тогда мне смерть...

Лицо у неё страшно распухло, сплошь покрыто тёмными пятнами, огромные глаза затекли в опухолях и стали узенькими.

- Что на рожу мою смотришь? - сказала она Илье. - Думаешь, бита? Ни, то болезнь меня ест...

- Как живёшь? - спросил Илья.

- На папертях грошики собираю... - гудела Матица равнодушно, как труба. - За делом к тебе пришла. Узнала от Перфишки, что у чиновника живёшь ты, и пришла...

- Чаем тебя напоить? - предложил Лунёв. Ему неприятно было слушать голос Матицы и смотреть на её заживо гниющее, большое, дряблое тело.