Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть

– Ладно, ладно, – перебила меня Баба Бер, – спасибо хоть так приехал, порадовал.

Переулками мы прошли на Береговую улицу, миновали улицу Победы и вышли к дому.

– Ух, стара я стала, Сашенька. Без груза взошла на пригорочек и то запыхалась. Стой, куда торопиться? – сказала Баба Бер и, тяжело дыша, вытерла скомканным платочком взмокший лоб.

Маленький глинобитно-ракушечный домик Бабы Бер приветливо встретил меня низко нахлобученной давно не крашенной крышей и чисто вымытыми стеклами окон, сквозь которые виднелись кончики белых занавесок и темно-зеленые ладошки листьев примулы и герани. Мы вошли во двор. Баба Бер пошарила в кармане юбки, вытащила ключ, нагнулась над замком и, широко распахнув дверь, сказала:

– Милости просим, гостек дорогой.

Я шагнул в знакомые сенцы, оттуда прошел в комнату, положил на широкую скамью вещи и огляделся.

– Все-то у меня по-старому. Только собаку кто-то из туристов то ли сманил, то ли силком увел. Жалко, конечно, ну да Бог с нею. Новую не завожу, летом отдыхающие обижаются, спать не дает, гавкает.

– Хорошо! Ох, как хорошо у тебя!.. Ты даже представить себе этого не можешь, – сказал я, с любовью глядя на чисто выбеленные стены с висящими тут и там пучками каких-то трав, на старенький стол, покрытый клетчатой, с детства знакомой скатертью, на незатейливую кухонную утварь, связки лука, чеснока и сушеной ставриды над печкой.

– Ладно тебе нахваливать. Мыться иди, а я на стол соберу.

Я взял мыло, полотенце, вышел во двор и под старой корявой грушей долго фыркал и плескался, бодая носик зеленого умывальника мокрым затылком.

– Иди есть, Сашенька. Полно тебе, гляди, кабы сороки такого чистюлю не унесли, – выглянув, позвала меня Баба Бер.

– Ух ты, какая благодать! – я в восхищении замер на пороге, глядя на стол, отягощенный прекрасным грузом щедрых крымских даров.

Посреди стола высилась оплетенная запотевшая бутыль с любимым мною сухим вином. Вокруг нее тесным кругом стояли глубокие тарелки, доверху нагруженные тугими щекастыми помидорами, гроздьями дымчатого винограда, смуглыми с длинными шеями грушами и поздними душистыми персиками. Рядом с помидорами приткнулась миска с вяленой ставридой. Рыба ощетинилась промасленными хвостиками вперемешку с зеленым луком и длинными бородавчатыми огурчиками. Лук был только что вымыт, и на его острых стрелках дрожали и круглились прозрачные капли воды. На краю стола в чистом льняном полотенце крутой горкой лежали теплые вареные яйца. Между пирогом и блюдом с яблоками, выставив вверх мясистые ноги, расположилась весьма упитанная, посыпанная петрушкой курица. Рядом с ней стояла глиняная крынка с топленым, подернутым оранжево-розовой корочкой молоком.

– Если через минуту я не попробую всей этой благодати, я срочно падаю в обморок, – заявил я, закачался и со стоном ухватился за спинку стула. – И когда же ты успела?

– Вчера готовила. Сегодня только яйца варила, а так бы не управиться. Садись, Сашенька. В городе, поди, кусочка не съедите, чтобы его на десяти прилавках не поваляли да через двадцать рук не пропустили. Что уж это за пища, название одно.

Я поспешно повесил на гвоздь полотенце, сунул на подоконник мыльницу и, потирая в предвкушении руки, уселся поближе к вяленой жирной ставриде.

– Наливай, Саша, выпьем со встречей. Бутылек-то мне сосед подарил. Как узнал, что ты едешь, вот и принес. Свой у них виноград, и вино не купленное, руками в дому давлено.

Я наклонил бутыль, налил светлого легонького вина Бабе Бер и себе, и пир начался.

Через час, перекормленный и ублаженный, я с трудом вылез из-за стола и торжественно объявил:

– Спасибо тебе, Баба Бер, великое, давно так вкусно не ел. Ты свои плошки-поварешки пока оставь, я сейчас подарки тебе вручать буду.

Баба Бер встрепенулась, порозовела, жестом прилежной девочки поправила волосы и фартук и засеменила ко мне. Я раскрыл чемодан и рюкзак и стал передавать ей свертки и пакеты.

– Мясорубку новую просила – получи. Это тебе от отца. Очки получай, а еще колбаса гуцульская, твоя любимая, я покупал, а вот еще чайничек заварной и чулки шерстяные… От мамы отрез тебе на платье, она сама выбирала, а лично от меня – фирменные комнатные тапочки. Обрати внимание, на чисто лосевой подошве.

Баба Бер, нагруженная свертками, покрутилась по комнате и наконец свалила всю груду на свою кровать. Прежде всего, к моему великому удовольствию, ухватилась за тапочки. Вертела их так и этак, подносила к самому носу, любовно рассматривала расшитую шелковым разноцветным узором кожу и меховую белую курчавую опушку.

– Ну чисто царские, – восхищенно воскликнула она и стала фартуком тереть и без того блестящую кожу. Потом померила и потопала ногами. – В самый раз. Вот спасибо, вот уважил. Родного внука нет, так ты балуешь, – сказала она и вдруг забеспокоилась: – Ну-ка, материю погляжу, горохами не люблю, старушечий рисунок, ну его, в клетку бы…

Баба Бер быстро развернула сверток и ахнула: