Трое из навигацкой школы

Софья была хорошей попутчицей, верным товарищем. Пока они шли вместе, собственные его заботы отодвинулись на второй план, главным было довести ее до тетки. Теперь, когда цель была почти достигнута, он ощущал в душе мучительную пустоту.

— Давай передохнем, — сказала вдруг Софья. — Сядем здесь, — и она указала на большой серый валун, лежащий подле дороги.

День был солнечный, ветреный. По небу, словно сытые кони, резво бежали облака, и тени их скользили по еще не убранному ржаному полю, по скирдам соломы, по островкам васильков и ромашек, по стенам сельской церкви, выглядывающей из зелени.

— Грустно расставаться, — сказала Софья и застенчиво улыбнулась, когда Алеша согласно кивнул головой. — Но расстаемся мы с тобой ненадолго. Ты была добра ко мне, и я тебя не оставлю. Я ведь богатая, очень богатая…

— Не нужно мне твое богатство, — прошептал Алеша и отвернулся.

Софья положила руку ему на плечо, пытаясь как-то сгладить неловкость, возникшую из-за ее последних слов.

— Ты обо мне больше знаешь. Знаешь начало моего пути и конец его увидишь. А ты, Аннушка, пришла ко мне ниоткуда и уйдешь в никуда.

«А может, сказать ей все», — пришла вдруг Алексею в голову шальная мысль, но он тут же со смущением отогнал ее от себя. Каково будет Софье узнать, что восемь ночей и дней провела она в обществе гардемарина?

— Но я тебе верю, — продолжала Софья. — Слушай меня внимательно. В городе мы расстанемся, но ты не уходи, жди. Я тебе весточку пришлю или сама к тебе приду. Отдохнешь у тетки, отмоешься от дорожной пыли, выспишься на кровати. Но вначале я пойду одна. Я у Пелагеи Дмитриевны никогда не была, но матушка перед смертью так подробно все описала, что я ее хоромы с закрытыми глазами найду.

Софья внезапно помрачнела. Сомнения и тревоги опять взяли власть над сердцем ее.

— Ждать меня будешь три дня, — она исподлобья глянула на Алексея. — Если в три дня не приду и вестей не подам, тогда никогда не приду. И не молись за меня, милая моя Аннушка, потому что нет такой молитвы богу нашему, чтобы мне помогла. А теперь попрощаемся, родная. Только тебе верю! — И она кинулась Алеше на шею.

— Теперь ты меня слушай, — зашептал смятенный Алеша в мягкие волосы. — Если не придешь, где искать тебя?

Софья только плакала, трясла головой и прятала лицо на его груди.

— Не ходи к тетке. Я в Кронштадт иду. Пойдем со мной. Он понимал, что этого не только не надо, но и нельзя говорить. Куда он денет ее в Кронштадте, как устроит? Но слова его не дошли до понимания Софьи. Она их не услышала, не захотела осмыслить, а только одернула юбку, вытерла глаза концом косы и сказала:

— Пойдем. Пора.

x x x

Алексей долго раздумывал, какое ему купить платье — крестьянское, не приняли бы за беглого, ремесленника — куда деть шпагу, не прятать же в штанине. Дворянская одежда могла оградить его от лишних вопросов, но денег было мало, а продавать презенты благодетельницы Анны Гавриловны он остерегался, боясь привлечь к себе лишнее внимание.

Кончилось дело тем, что в лавке старьевщика подобрал он себе потертые бархатные штаны. Приглянулись они ему тем, что совпадали по цвету со шпагой, в этом созвучии цветов был некий шик, да и шпага не лезла в глаза. Старьевщик от скуки стал присматриваться к девице, столь внимательно обследующей покупку, и Алексей не рискнул попросить прочие принадлежности туалета.

Камзол он купил у бедного еврея, что весь свой товар таскает на груди. Хороши у камзола были только медные, тисненые пуговицы, но зато сидел на фигуре отлично. Нашлась и рубаха. Она была совсем целая, если не считать оторванных кружевных манжет, видно, они продавались отдельно. Товар был плох, но и покупатель и продавец остались вполне довольны друг другом. Первый не торговался против двойной цены, второй не проявлял излишнего любопытства. Купленная одежда пошла в мешок. Три условленных дня Алексей решил носить женское платье, а там видно будет.

Он ходил по городу, покупал на рынке горячие пироги, пил квас и молоко, за пазуху насыпал яблок. Наведался в Детинец, в Святой Софии отстоял обедню, церквей насмотрелся — не счесть, и все запоминал, где звонницу, где затейливо украшенное крыльцо, где удивительные росписи, чтобы потом показать Софье.

По городу ходил вольно, даже вид мундиров не вызывал в нем прежнего страха. Он вспомнил ужас первых дней своего пути и сочувственно улыбался тому растерянному,, пугливому мальчику, который шарахался от собственной тени. Сейчас он верил в крепость своих рук и ног — убегу, если что, знал, что сумеет уже не в спектакле, а в жизни сыграть любую роль — обману, если надо будет, и жизнь казалась почти прекрасной.