Трое из навигацкой школы

Ворота придворных конюшен были закрыты. Белов стучался вначале кулаком, потом заметил висящий на гвозде увесистый деревянный молоток и стал колотить им. Умерли они, что ли?

Под коньком ворот болтался, поскрипывая, фонарь на трех цепях. Прилипшие к стеклу лапки и крылышки насекомых сложились в причудливый рисунок, и при каждом порыве ветра казалось, что ухмыляющаяся рожа циклопа подмигивает Саше одиноким красным глазом.

Ворота наконец открыли. Саша задумчиво поискал глазами белую лошадь. Она стояла в кустах и деловито ощипывала реденькую траву кочковатого газона. Саша вздохнул, поднял голову, взбежал глазами на самый верх украшавшего ворота шпиля. На конце шпиля, изогнув шею в стремительном прыжке, взметнулся позолоченный конь. На таком коне доскачешь до счастья.

— Пошли, казенное имущество, — он ласково потрепал по шее белую лошадь. — На золотых конях нам не ездить. Ну, фыркни в ответ, мать Росинанта. Жалко с тобой расставаться. Если бы я стал гардемарином, в море ты бы мне очень пригодилась. Меня хорошо выучили рыцарской конной езде. Я поставил бы тебя на капитанский мостик, дал бы тебе сена, а сам взгромоздился бы верхом, чтоб сподручнее было обозревать океан. И сидел бы так, конным памятником всем глупцам и неудачникам.

Конюх внимательно осмотрел лошадь, проверил копыта, заглянул под седло и, бросив через плечо: «Принято», направился к стойлам.

— Слушай, друг, а лошади хорошо плавают? — крикнул вслед Саша.

— Лошади все делают хорошо, они не люди, — отозвался тот.

«Это ты мудро заметил, приятель. Объяснил бы ты мне еще, зачем Лядащеву понадобился Котов? Если донос на Алешку дошел по инстанции, не проще ли спросить у меня не про Котова, а про Корсака, друга моего? Эх, Белов… Как сказал бы этот мудрец, ты не лошадь, ты ничего не умеешь делать хорошо… ты не умеешь думать».

Саша направился на Малую Морскую улицу.

Дверь открыла Марфа Ивановна, всплеснула руками и закричала на весь дом:

— Лукьян Петрович, батюшка! Сашенька воротился! Живой! Как иногда на ночной дороге, где свежо и сыро, волна теплого воздуха обдаст вдруг путника, дохнет запахом пшеницы и прогретого за день сена, так и на Сашу повеяло лаской и уютом этого тихого жилья.

Чистая баня, отмытые, пахнущие березовым листом волосы, вышитое полотенце. Потом стол с хрустящей скатертью, кружка в серебряной оправе, полная горячим вином с примесью пряностей, щедро нарезанные куски холодной оленины, купленной на морском рынке, и обязательная при каждой трапезе капуста.

— Ничего, ничего… — приговаривал Лукьян Петрович, глядя на грустное Сашино лицо и отмечая его отменный аппетит. — Пройдут эти заботы, — хозяин усмехнулся доброй улыбкой, — придут новые. Не горюй, голубчик… — И ни одного вопроса. Знал старик, что если водили ночью человека на допрос, то лучше его ни о чем не спрашивать. Молись богу да верь в справедливость его.

Утром Саша долго раздумывал, самому ли идти к Лестоку или ждать вызова, но все сомнения разрешились с появлением старого бравого драгуна, он щелкнул каблуками, сипло крякнул и сделал неопределенный жест рукой, который мог означать только одно — собирайся живо и следуй за мной.

Лесток был хмур.

— Где Бергер?

— Остался в особняке на болотах. Он ранен, ваше сиятельство, французом, которого я опознал.

— Так это был он… Где опознанный?

— Уехал, ваше сиятельство, — Саша пошевелил губами, считая, — еще в субботу уехал в карете вместе с девицей.

— Вот как? И девица была с ним? Анастасия Ягужинская? Бергер ничего тебе не передавал?

— Бергер передал. — Саша приободрился, щелкнул каблуками, — что каналья-француз чуть жизни его не лишил и что при первой возможности, как только чуть-чуть окрепнет, он сядет на лошадь и предстанет перед глазами вашего сиятельства.

— Так и передал? — Лесток пристально рассматривал Сашу. — Расскажи-ка поподробнее, что у вас там приключилось?

«Его интересуют бумаги, — подумал Саша. — Эти самые письма, о которых толковал Бергер. Говорить о них или не говорить?.. Проще будет, если я ничего не видел и не слышал». — И Саша повторил свой рассказ, добавив, что француз и Бергер имели длинный конфиденциальный разговор, который кончился дракой на шпагах.

— Ладно, иди, — сказал наконец Лесток. — Возьми за труды. В Сашину руку перетек жидкий кошелек, и он склонился в поклоне.

— Из Петербурга не выезжать! Ты мне понадобишься! Саша искоса взглянул в холеное лицо, на равнодушные глаза, на чуткие губы, которые в мгновение ока, по-актерски профессионально, могли придать лицу любое выражение, а сейчас были жесткими и брезгливо» надменными, и, пятясь, вышел из комнаты.

Лукьян Петрович встретил его фразой:

— А тебя здесь дожидаются.

— Кто? — с удивлением воскликнул Саша.

— Строгий господин… Иди в мой кабинет, там и потолкуете. Лядащев сидел за столом над листом бумаги, на котором колонкой были написаны слова. Саша глянул мельком, увидел, что все они начинаются с «Ч» прописной. Лядащев неторопливо перевернул лист, умакнул перо в чернильницу и нарисовал маленький знак вопроса, который обвел кругом, потом квадратом.