Трое против дебрей

Был ясный жаркий июльский полдень. Визи стоял у высох шего тополя а нескольких ярдах от хижины и смотрел, как дятел то скрывался в дупле, то вылетал из него за личинками и всякой другой пищей для птенцов. Внезапно он отвернулся от дерева и опрометью бросился к хижине. Он подбежал к двери, пыхтя и задыхаясь, с выпученными глазами. Затем, посмотрев назад через плечо, произнес:

— Какой-то приехал.

Из леса показался всадник. Он постоял несколько секунд у края поляны, как бы раздумывая, ехать дальше или вернуться в лес. Я решил за него этот вопрос, махнув ему рукой и закричав: «Алло!» Успокоив лошадь, которая, увидев меня, встала на дыбы, всадник подъехал к хижине.

Наш посетитель был чистокровным индейцем, которого я когда-то встречал в Риск-Крике. Как я узнал позже, он жил в анигамской резервации, расположенной далеко к западу от озера Мелдрам. На нем были лосевые штаны и куртка из оленьей кожи с бахромой на плечах и на рукавах. Куртка была безупречно чистой, если не считать одного или двух пятен крови на правом рукаве. Происхождение этих пятен было вполне понятно, так как позади его седла висела туша только что убитого оленя. Это был низко рослый коренастый человек с непроницаемым выражением лица.

Улыбнувшись в знак приветствия, я показал на дерево и сказал: «Скоро будем есть. Привяжи лошадь сюда и садись с нами».

Сфинксоподобное лицо индейца расплылось в улыбке.

— Спасибо, — пробормотал он, слезая с седла. По-видимому, наш гость был не из болтливых. Индейцы из

Чилкотина не слишком словоохотливы, когда им приходится объясняться хотя бы на очень примитивном английском языке. Наша отнюдь не оживленная беседа была ограничена вопросами охоты.

— Много следы койот есть на дно ручья, — начал я, пытаясь развязать язык моего гостя.

— Твоя правильна! Койот-шлюха убивай маленький гусь, утка, когда вода в ручей нету.

Хотя индеец не понимал подлинного значения слова «шлюха», которое белые ввели в его словарь, он чувствовал, что это что-то плохое.

После нескольких секунд глубокого раздумья индеец спросил:

— Тебе думай, сколько мех продавец давай за койот шкура, когда очень хороший шкура?

Я усмехнулся.

— Продавец обманывай охотник, как черт. Если светлый гладкий шкура стоить десять доллар, торговец в лавка товар давай на семь доллар.

Теперь засмеялся индеец.

— Да, да. Мех торговец-шлюха, многа обманывай. Взглянув на убитого оленя, я спросил:

— Твоя много смотри следы олень в лес, где твоя ходи? Он утвердительно кивнул головой:

— Очень многа. Он ходи по ручей. Ищи вода. Муха, черт, кусай олень. Он ходи в вода. Весь там, один голова смотри. Муха кусай нету.

Даже в беседе с индейцем нельзя избежать слова «вода», если речь идет о жизни в лесной глуши. Только в воде может олень спастись летом от мух. Почти целый день он лежит в ручье или озере, выставив из воды лишь нос и уши. И только когда сгуща ются сумерки и палящий зной сменяется вечерней прохладой, олень вылезает из воды и идет пастись в лес.

Индеец наелся до отвала и пробормотал «спасибо», когда я протянул ему через стол табак и папиросную бумагу. Он долго и сосредоточенно дымил, а в редких паузах между его затяжками мы перебросились еще несколькими словами об оленях, о лосях и о всякой другой добыче охотников в здешних лесах. Мясо — основа всей жизни чилкотинских индейцев. Без денег он может обходиться неделями, однако мясо нужно ему и его семье на каждой ночной стоянке. Поэтому все его мысли были сосредоточены главным образом на мясе. Мы сами понемногу усваивали жизненную философию индейцев. И такой образ мыслей имел вполне достаточные основания.

Теперь, когда индеец познакомился с нами, он не торопился уходить. Выкурив папиросу, он вышел из хижины и примостился на бревне, бросая беглые взгляды на хижину и фургон, на меня, Лилиан и Визи. Может быть, его и интересовало, почему мы здесь живем и чем занимаемся, но он не удосужился спросить об этом. Наконец он поднялся и сказал:

— Теперь моя лагерь ходи.

Тут у меня прорвалось любопытство, присущее белым.

— Где же твой лагерь? — спросил я.

Ткнув пальцем куда-то на север, он пробормотал: «Там». И поскольку это «там» было окружено несколькими сотнями тысяч акров леса, болот и изрытых котловинами лугов, его ответ нисколько не удовлетворил мое любопытство.

Мы не могли полностью порвать связь с внешним миром. Это было бы несправедливо по отношению к Визи. Он имел право знать, что на свете есть другие люди, кроме его отца и матери. Поэтому раз в месяц я снимал с пастбища рабочих лошадей, впрягал их в фургон, и мы ехали в Риск-Крик.