Трое в коммуналке

Что за семейка у нас: скрытничаем, замыкаемся в себе, ничего не обсуждаем. Бред! Однако в итоге бабушка раскололась и выдала все секреты – не такие страшные, как выяснилось.

– Давай все-таки маму позовем. Наверное, она в наушниках и не слышит, – настаиваю я, заранее зная, что бабушка отрежет: «Была бы честь предложена».

– Была бы честь предложена, – отсекает она. Переступить через свою гордость выше ее сил, и она молча страдает. Однажды я застала ее в слезах. Смутившись, она быстро смахнула их с лица и выдумала, что в глаз соринка попала.

«Почему бы Наталье квартиру себе не купить или снять, если мы ей на нервы действуем? Так нет, не хочет. Жить на готовеньком проще, ей же некогда даже суп себе сварить», – постоянно ворчит бабушка.

«При чем тут суп? – защищаю я. – Мама устает, у нее спектакли, съемки. Разве нам сложно самим суп сварить?»

«Я уставала на работе не меньше, однако про семью не забывала. Наталья эгоистка!» – отсекает она.

Наша «коммунальная» троица – женщины разных поколений, с несхожими характерами и представлениями обо всем, но ведем себя одинаково: копим обиды и мучимся от этого. Бабушка сердится на маму, однако гордится, что у нее известная дочь, и хвастается перед друзьями, что не пропускает ни одного ее спектакля. Представляю их изумление, если бы они узнали, что в действительности все наоборот: на спектакли нам с бабушкой запрещено ходить, и мы, взрослые тети, слушаемся, как дети. Странно, что моя несгибаемая бабушка слушается.

«Меня сковывает, если в зале сидят родные, мне труднее тогда играть», – оправдывается мать, когда я бунтую, что мы имеем полное право ходить на ее спектакли. Липовая причина. Дело в другом – она нас стесняется. Знать бы почему! Знает ли мать сама? Мы с бабушкой не уродки, не алкоголички и не убогие. Заумные рассуждения матери о свободе творческой личности – это замаскированное отстранение от нас. Ну да, творчеством многое можно оправдать, – кипячусь я и затеваю в уме очередной диалог с ней: говорю о наболевшем и за нее отвечаю. В жизни ей ничего не выскажешь – она оборвет и протянет с долей театральности: «Опять ты с претензиями. Никак не повзрослеешь».

Она актриса и в жизни. Это ширма, за которую никому не велено заглядывать. В игре матери вне театра я вижу ненатуральность и изломанность, но, когда она на сцене, восхищаюсь. Дар перевоплощения у нее необыкновенный: меняются манеры, голос, лицо. Впечатление, что она не только внешне себя переделывает, но и свое мышление – становится другим человеком. Ей любая роль подвластна.

Когда я девчонкой сидела в зале среди влюбленных в нее зрителей, мне хотелось с гордостью крикнуть: «Это моя мамочка!» До сих пор кричу это в душе. На сцене она королева, все разногласия и обиды отступают, они ерунда по сравнению с ее игрой. В эти минуты я даже готова согласиться, что талант должен быть свободен от всего. Быт, все эти кастрюли, уборки, постирушки – не для мамы, нам с бабушкой не трудно самим это делать. У нее другое предназначение. Наверное, права Цветаева:

Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное – взято.

«Мамочка, какая же ты великолепная!» – говорю я про себя, а сказать вслух нельзя – она не выносит сентиментов. Тем более нельзя побежать за кулисы, где она будет окружена толпой поклонников. «Не подходи!» – остановит меня ее ледяной взгляд. И я поспешно ретируюсь, чтобы никто не успел поймать направленный на меня этот взгляд. Нет, все-таки Цветаева не права.

А если мама неожиданно скажет, что была рада увидеть меня в зале, я мгновенно растаю. Стасу тоже достаточно одного слова, чтобы меня растопить. «Дурацкий у тебя характер, – ругает меня Нора. – Покруче надо быть. Он тебе морочит голову целых два года. До старости собираешься его ждать?»

Два года назад

На столе чистый лист бумаги. Его еще не коснулся кончик моего карандаша – непременно остро отточенный. Но я уже вижу на листе то, что изображу на нем. Начинать всегда волнующе – никогда не знаешь, совпадет ли полностью созданное в голове с результатом, не загубит ли все одна неправильная линия. Карандаш ведет меня по листу, словно его держит не моя, а чья-то рука, и уводит в загадочную реальность. В ней каждый зритель разглядит что-то свое, близкое ему и найдет даже то, что не вижу я. У художника тесная связь со зрителем: оба раскрывают что-то новое друг другу.