Трое в новых костюмах

— Вот и все, — отдуваясь, проговорил Эдди. — Пусть не лезет. Разоралась старая чертовка на чужом пороге. Пакостница!

— Тут вы, может, и правы, — строго сказал сержант. — Однако же это еще одна жалоба. Ведь верно, мистер Дроден?

— Да, да, — поспешно подтвердил мистер Дроден. — Прискорбно. Очень, очень прискорбно. Так что же вы хотели сказать, сержант?

— Я вот что как раз собирался ему сказать, — начал сержант Паркинсон, будто Эдди вообще тут и не было.

— А собирались, так и говорите! — не стерпел Эдди. — Да поживее, и катитесь к чертовой матери!

— Опять грубые выражения. Совсем распоясался. И при ком! — Сержант осуждающе покачал головой. — А собирался я сказать вот что. Вы тут не в армии, Эдди Моулд. Вы гражданское лицо и будьте добры вести себя по-граждански. Иначе у вас будут неприятности — серьезные неприятности. Не воображайте, что раз вы вернулись, то можете делать тут что вам нравится.

— Что мне нравится? — возмутился Эдди. — Нравится? Да я ничего и не сделал еще, чего хотел!

Мистер Дроден поднял большую белую ладонь, призывая к спокойствию и Эдди, и рвущегося в бой Паркинсона.

— Нет, нет! Только не будем выходить из себя. Сержант Паркинсон о вас же заботится, его слова — чисто дружеское предостережение…

— И пусть убирается со своими дружескими предостережениями! — орет Эдди. — Я не обязан терпеть, чтобы полицейские сержанты врывались в мой дом. И пасторы, между прочим, тоже…

— Ну, довольно, хватит. — Мистер Дроден величественно поднимается и обращается к сержанту: — Тут имели место кое-какие семейные неприятности, и я надеялся, что, выкурив трубку-другую и поговорив как мужчина с мужчиной…

— А я не желаю выкуривать трубку и говорить как мужчина с мужчиной! — раздается глас Эдди, вопиющего в пустыне раздражения и безысходности.

— Одно дело — что вы желаете или не желаете, и совсем другое — что вам следует делать, — наставительно произносит сержант Паркинсон. — Вы вот мистера Дродена слушать отказываетесь. Меня слушать отказываетесь…

— Так точно. И миссис Могсон тоже отказываюсь. Это уже трое. И еще наберется немало, кого я слушать не собираюсь. Так что двигайте отсюда! — Он свирепо смотрит на них, не произнося больше ни слова. Но потом в душе у него происходит как бы всплеск горечи. — Что это с вами со всеми? С ума, что ли, посходили, или это я не в себе? Потому что я, ей-богу, не понимаю, где я очутился. Если и дальше так пойдет, я не знаю, что могу с кем-нибудь сделать.

— Ничего вы ни с кем не сделаете, — произнес сержант Паркинсон, распахивая дверь перед мистером Дроденом. — И имейте в виду, что я больше вас предупреждать не буду. Прошу вас, мистер Дроден.

Мистер Дроден обернулся напоследок и бросил на Эдди укоризненный взгляд.

— Постарайтесь успокоиться и немного подумать. Помните о своих новых обязательствах, Моулд. И в любое время, если вам…

— Всего хорошего!

Эдди отвернулся от двери. Он был очень зол, в особенности на Паркинсона; но зол он был и на себя. Он знал, что вел себя неправильно, но правильно себя вести у него никак не получалось, словно существовал какой-то таинственный широкий заговор, цель которого — навлечь на него, Эдди, всеобщее осуждение, в том числе и его собственное.

Поразмышляв на эту мрачную тему, он вернулся к уборке. Все-таки какое-то занятие. Если он не может навести порядок в собственных тоскливых мыслях, зато хоть наведет порядок у себя на кухне. Вскоре он сделал открытие: в чулане, позади двух бидонов нашлась бутылка виски в форме плоской фляги, почти полная. Сначала Эдди понюхал, действительно ли это виски? Потом сделал глоток, удостоверился: виски, притом высшего качества. А раз виски, значит, его можно выпить. И Эдди принялся пить. Он выпил всю бутылку большими, огненными глотками.

Люди оборачивались, когда он брел по улице в пивную «Руно» прикупить пару кружек пива — от выпитого виски у него разыгралась невыносимая жажда — и мясного пирога или бутербродов, что там найдется подходящего. Ну и пусть глазеют. В «Руно» на него тоже косились. И на здоровье. Ему ни до кого дела нет, и пусть к нему тоже не лезут. А если кому охота выяснить отношения, он отлынивать не станет, черт бы их всех побрал. Он так и сказал двоим в пивной, и они ответили, что им ничего выяснять не охота. Потом они ушли. Там в баре их было еще несколько, но те помалкивали, только глаза на него пялили. Ну, он тоже на них взглянул разок-другой. Сволочи.

А потом он разглядел среди прочих лицо друга. По крайней мере, так ему показалось. Лицо было старческое, в морщинах, с ухмылкой. Эдди знал его всю жизнь, только вот сейчас забыл, чье оно.

— Вроде знакомый, а? — с трудом промямлил он. Язык плохо слушался. И скулы затекли, намолчался в этой паршивой дыре.

— Как же, как же, Эдди! — отозвался старый, еще больше обнажив голые десны. — Чарли я, Чарли Шатл с фермы «Четыре вяза». Вот с эдаких пор тебя знаю, парень.

— А, ну да, — кивнул Эдди. — Старый Чарли. Старый миляга Чарли. Выпьем со мной, Чарли?

— А чего, спасибо, — закивал старик. — Не откажусь пропустить стаканчик горького.