Трое за границей

Первые две начинают объяснять третьей, что к чему. Они рассказывают, а она начинает хихикать — такие будут чему попало хихикать. Рассказали и начинают трещать как сороки, и через каждое слово смотрят на меня, и чем больше смотрят, тем больше эта третья хихикает. Под конец захихикали все втроем, идиотки. Можно подумать я клоун, и даю приватное представление.

Третья более-менее успокоилась и подходит ко мне, причем все хихикает. Говорит: «А если получите, уйдете?». Я сначала не совсем понял, она повторяет: «Эту подушку. Когда вы ее получите, то уйдете? Отсюда? Сразу же?».

Да мне только того и надо, так ей и говорю. Только без подушки никуда не пойду, говорю, ни за что, — всю ночь простою, а не уйду.

Она назад к этим двум. Ну думаю, сейчас принесут мне подушку, и дело с концом. Вместо этого происходит нечто самое странное. Две вторые зашли за первую — всё хихикают и хихикают — и подталкивают ее ко мне. Подтолкнули поближе, и тут — я даже ничего не понял! — она кладет мне руки на плечи, становится на цыпочки и целует. Потом прячет лицо в фартук и убегает, за ней вторая. Третья открывает мне дверь и откровенно ждет, чтобы я уходил, а я так смутился, что ушел и оставил свои двадцать марок. Ничего против поцелуя я не имел, конечно… Хотя мне нужен был не совсем поцелуй, мне была нужна подушка. Но не идти же обратно… Я вообще ничего не понимаю.

— А что ты просил?

— Подушку.

— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки, слово?

— Ein Kuss.

— Ну так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuss» вроде как бы и должен быть подушкой, но только это не подушка, это «поцелуй»… А «ein Kissen» как раз подушка. Ты сбился на этих двух словах, и не ты первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но… Ты предложил за поцелуй двадцать марок, и, судя по тому, что ты рассказал про девчонку… Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше ничего не рассказывать… Если я точно помню, у него тоже есть тетя.

Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.

Глава VIII

Мистер и Мисс Джонс из Манчестера. — Преимущества какао. — Совет Комитету борьбы за мир. — Окно как аргумент в богословском споре. — Любимое развлечение христиан. — Язык гидов. — Как восстановить разоренное временем. — Джордж пробует содержимое пузырька. — Судьба любителя немецкого пива. — Мы с Гаррисом решаем сделать доброе дело. — Обыкновенная статуя. — Гаррис и его друзья. — Рай без перца. — Женщины и города.

Мы отъезжали в Прагу, и дожидались в огромном зале дрезденского вокзала минуты, когда власть имущие позволят нам выйти на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.

— Я видел!

— Видел что? — спросил я.

Джордж был слишком возбужден и вменяемо ответить не смог.

— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите, увидите сами. Я не шучу. Это правда!

Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. В следующую секунду я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку.

— Смотри! — воскликнул он. — Я что, не прав?

Я обернулся и увидел то, что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»-англичанин и «миис»-англичанка — такие, как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской юмористической сцене.

Они были безупречны до малейшей детали.

Мужчина — высокий, худой, рыжие волосы, огромный нос, длинные бакенбарды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка, на боку театральный бинокль. В руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, который был чуть длиннее его самого.

Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно сумел бы — ему такое было больше знакомо). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; оно обнажало пару лодыжек (да будет мне позволено говорить о подобных вещах), которые, с эстетической точки зрения, следовало бы наоборот скрыть. Глядя на шляпку, я подумал о г-же Хеманс (почему объяснить не могу). На ней были ботинки с резинками на боках — в свое время, кажется, они назывались «прюнельки» — варежки и пенсне. У нее также был альпеншток (в радиусе ста миль от Дрездена нет ни одной горы), и на поясе на ремне черная сумка. Зубы у нее торчали вперед как у кролика, а сама она производила впечатление диванного валика на ходулях.