Трофейная банка разбитая на дуэли

И сейчас он встряхнулся опять. Если потратить Борькину пятерку на материал для макета, здесь не будет никакой унизительности. Наоборот! Деньги пойдут на их общее дело! И дело это поможет забыть то, что случилось нынче (и о чем Борька, наверно, уже и не вспоминает)...

Магазин "Когиз" с отделом канцтоваров был в двух кварталах. Работал он до семи часов, а сейчас, наверно, не было и шести. И взбодрившийся Лодька зашагал на улицу Республики.

Он купил в "Когизе" альбом для черчения с твердыми ватманскими листами, бутылочку конторского клея, две картонные папки. Осталось чуть больше рубля. Борька потратил эту сдачу на общую тетрадку в зеленой ледериновой корочке. Подумал, что может быть в ней, такой летней, начнет наконец без задержки писаться сложившаяся в голове повесть "Тайна Изумрудного залива". Вот прийти сейчас домой, сесть к столу, открыть первый лист — и все пойдет как надо!

Муки творчества и другие муки

Лодька так и сделал: пришел, сел, открыл. Но дальше нескольких слов — "На высоком берегу, среди вековых тополей стояла старинная церковь" — дело не пошло. Мысли раскатывались, как мелкие шарики по гладкому стеклу. И каждая была о своем — о задачке про центр окружности (напрочь забылись условия), о созвездии Ориона, которое сверкало над логом, когда шел к дому; о немецком слове die Кlapperschlange, что означает "гремучая змея", а дословно — "громыхающий шланг" (ну и дребедень лезет в голову!); о "Пылающем острове"... А самый увесистый шарик был мыслью о Стасе. Он будто подсказывал, что про нее следует написать стихи...

Ну вот! А зачем тогда эта новая тетрадка? Стихи Лодька — еще с той поры, когда был Севкой — записывал в тетрадь, подаренную Алькой Фалеевой. (Как она, Алька, заботилась о Севке! Утешала, если злобная Гетушка доводила его до слез. Угощала то горбушкой, то кусочками рафинада. Один раз прямо на уроке, под партой, заштопала на колене его разодранный чулок. Снабжала его, растяпу, перышками, карандашами, резинками... И такую замечательную тетрадь принесла на день рожденья...) А стихов-то в тетради было до сих пор всего ничего, чуть больше десятка. Первое стихотворение — — трескучие строчки про революцию "Свергнут царь и свергнута вся свита..." Потом — "Мой папа не вернулся с моря..." А последнее — то, что сочинил в шестом классе: про кольчугу и Дантеса. С той поры Лодька ничего не рифмовал, поскольку понял окончательно, что поэтом все равно никогда не станет, нечего зря силы тратить. Другое дело приключенческие книжки, писать которые — занятие очень увлекательное (хотя и неимоверно трудное, ни одной еще не написалось). Но сейчас уже не хотелось сочинять повесть, а желание придумать что-нибудь поэтическое про Стасю, созрело и стало увесистым. Можно не просто сложить стихи, а подарить ей к Восьмому марта. Если, конечно, они получатся не совсем бестолковыми и если хватит смелости...

Лодька начал придумывать. Но почти сразу включились тормоза. Потому что нужна была рифма к имени "Стася", а ничего не подбиралось. Кроме непонятного и, видимо, старинного слова "ипостаси" — родительный падеж от "ипостась". Оно откуда-то влезло в голову, но что означает, Лодька понятия не имел.

А может, что-то хорошее? Торжественное такое и поэтическое?

В комнате (не в Лодькиной, а в другой, большой) рядом со спинкой кровати стоял высокий стеллаж. Папа и Лодька смастерили его, как только въехали в эту квартиру. Сами ошкурили стояки и полки, покрыли их морилкой и лаком, прибили к стене. Прибить их не составило труда: стена, за которой обитали соседи Суреповы была не капитальная, а из оклеенных обоями досок. Потом расставили там все, какие нашлись в доме, книги, а оставшееся на полках место мама заняла хозяйственными вещами: фаянсовыми кружками, вазочками для цветов, коробками с нитками-иголками.

Папины любимые книги стояли на самой верхней полке. Мама специально убрала их туда, чтобы они спокойно дожидались возвращения хозяина. У потолка стояли "Цусима" Новикова-Прибоя, "Севастопольская страда" Сергеева-Ценского, обернутый в газету (чтобы не видно было имени автора) томик Есенина, справочники по навигации, толстенные учебники по морскому делу. Туда же Лодька поставил свой любимый "Пушкинский календарь" — пусть будет с папиными книгами. И там же, под потолком, стоял старинный "Энциклопедический словарь", который папа однажды купил на толкучке (и очень радовался приобретению — говорил: редкость).

С пола до этих книг было не дотянуться. Лодька, если требовалось, забирался на спинку кровати, потом вставал на одну из промежуточных полок, будто на ступеньку, и тогда верхняя полка — вот она, перед носом. Если мама была дома, каждый раз Лодька слышал, что эта акробатика закончится скверно. В лучшем случае — разрушением стеллажа, а в наиболее вероятном — сломанной Лодькиной шеей. Но стеллаж был сколочен крепко и пока все обходилось без аварий...