Трофейщик

Лебедев не отрываясь смотрел ей в глаза. Вот и появилась у него возможность отомстить за все его страхи, за все то постоянно тяготившее его неудобство, которое он испытывал в присутствии Звягина, за его вечный непокой, за косые взгляды на Антона — еще бы, после зоны как он может еще относиться к таким, как Антоша… Жлоб. Подонок. Это была возможность отплатить и за вечную зависимость от Саши — ну где еще Лебедеву было найти такого хладнокровного и, главное, умного исполнителя, таких другие специально десятилетиями выращивают, готовят чуть ли не с пеленок. В этом смысле, конечно, Звягин был для него просто подарком. А Таня… Как он все это время боялся к ней подступиться, боялся даже посмотреть лишний раз, взять за руку. Он знал, Таня прекрасно чувствует то, что испытывает к ней Лебедев, гнал от себя эту мысль, говорил себе — все, не мальчик уже, прежде всего работа, но не слишком-то получалось изгнать из мыслей Таню. Убил бы его Звягин, если бы у них с Таней что-либо возникло, точно бы убил. Не посмотрел бы на субординацию. Это же жлоб совдеповский, «мужчинский мужчина», для него, убийцы из убийц, какие-то условности домостроевские дороже собственной жизни. Чересчур уж он щепетилен, ревнив, обидчив, злопамятен. Ну, ничего. Это все уже в прошлом. Поищи меня, Саша, поищи. Силенок у тебя много, но у Лебедева побольше будет. И ума чуточку побольше. И хитрости.

Он перехватил Танину руку над столом и потянул к себе.

— Ты что, Виталий? — Она искренне удивилась. — Осторожно!

Лебедев уже не мог остановиться. Впервые в жизни он понял, что значит «отказали тормоза». Все напряжение последних дней, и в особенности последних часов, закипело в нем, словно шампанское в закупоренной бутылке, положенной в духовку. Он ощущал страшное давление во всем теле — в груди, в голове, в задрожавших руках, — его что-то распирало, требовало выхода, и он дал этот выход накопившейся в нем темной силе.

Он рванул Таню на себя зло и сильно, одновременно вставая и пятясь назад. Женщина упала грудью на стол, прямо на чайные, захрустевшие под ее телом чашки, вскрикнула от боли, проехалась животом по битому фарфору, увлекаемая рукой Лебедева, и попыталась было зацепиться за край стола, но безуспешно. Легкий кухонный столик качнулся, Лебедев еще раз дернул ее за руку, и Таня головой вниз рухнула на пол, едва успев выставить перед лицом свободную руку. Падая, она перекатилась на спину, и Лебедев, не давая ей опомниться, полез за пояс Таниных джинсов, вытащил свитер и резко задрал его, вывернув и натянув Тане на голову и руки. Таня не кричала, она еще не успела опомниться, но, когда Лебедев сорвал с ее груди тонкий, прозрачный белый лифчик, как-то дико зашипела:

— Ты что, гад, делаешь? Отпусти, сволочь!..

— Ах, сволочь? — Лебедев с размаху ударил ее по закрытой свитером щеке. — Я сволочь? Я? — Он бил еще, наотмашь, с двух сторон, подтягивал свитер повыше, чтобы не видеть Таниного лица — боялся, что под ее взглядом может обмякнуть и ненависть останется в нем, а нужно было ее выплеснуть из себя всю, до конца, до последней капельки, чтобы не мешала она дальше жить и думать, а думать теперь ему нужно было много, гораздо больше, чем прежде. — Кто вас, Сашу твоего, из дерьма вытащил, кто? А ты, ты даже не смотрела на меня, когда я по тебе с ума сходил! Все эти годы! Я бы для тебя все сделал, все! Что тебе этот урод? На кой хрен он тебе? Жлоб, жлоб, жлоб! — Он хлестал ее по щекам изо всех сил, усталость не приходила, наоборот, Лебедев как-то с каждым ударом свежел, взбадривался, проходила апатия, одолевшая его с утра, он словно молодел. — Н-н-н-на! — нанес он последний удар уже кулаком, и Таня затихла, потеряв, по всей вероятности, сознание, — рука у Лебедева была тяжелая.