Трофейщик

— Ты что, Кать? Как это — домой? Мы ко мне едем, это однозначно. — Он улыбнулся и обнял ее за плечи. — Кать, ну поехали?

— Леша, — Катя посмотрела прямо на него, — Леша, ну как ты не понимаешь? Мне же переодеться нужно. Который день уже так хожу, ну что ты, маленький, что ли?

— Так. Я все понял. Идем на «Горьковскую».

— Леш, может, ты меня на тачке добросишь?..

— Катя, идем, все нормально.

Ряды ларьков на «Горьковской» работали допоздна, не все, правда, но в некоторых еще горел свет и виднелись ленивые фигуры продавцов, читающих детективы, слушающих радио или пересчитывающих деньги в кассе.

Алексей повертел головой и, махнув в сторону одного из приглянувшихся ему ларей, сказал Катерине:

— Выбирай.

— Что выбирать?

— Ну, ты подойди поближе и бери, что тебе необходимо из гигиенических соображений. У меня еще деньги остались.

На витрине выбранной Алексеем торговой точки рядом со связками темных очков, часов, носков и носовых платков висело несколько комплектов женского белья самого легкомысленного вида — солидное белье в таких местах не продают.

Катерина хмыкнула:

— Я опускаюсь все ниже и ниже. — И стала рассматривать и оценивать небогатый выбор ночной петербургской торговой сети.

— Ну что, едем ко мне? — Алексей сунул покупки в полиэтиленовый пакет и вопросительно посмотрел на Катерину.

— Ну а куда еще в таком белье. Вернее, с таким бельем. Только в гости.

Они вышли из такси, остановившегося прямо напротив Лешиного дома. Он, помогая Катерине вылезти из салона, говорил о том, что завтра они пойдут в магазин и выберут ей какую-нибудь верхнюю одежду, она смеялась и махала руками, но Алексей вдруг замер и замолчал, глядя вверх.

— Что за черт!

— Что случилось, Алеша?

— Смотри. — Он поднял руку — на пятом этаже в окнах его квартиры горел свет.

XIV

Двадцатилетний Михаил Кашин пришел из армии в 1965 году. Служилось ему легко — помогала хорошая пионерско-комсомольская подготовка. Он умел молчать, умел улыбаться, исполнять приказы, не перечить начальству, ладить с подчиненными, не делать того, что делать было нельзя, по крайней мере тогда, когда была хоть малейшая доля риска попасться, был обаятелен, розовощек и бодр. То, что на самом деле ему было омерзительно до тошноты все эти нескончаемые два года подчиняться полным, как он считал, дебилам и общаться с товарищами-дегенератами, осталось незамеченным никем из его сослуживцев. В армии он получил водительские права, окреп, научился стрелять и стал отличником боевой и политической подготовки. Помимо всего этого, Миша Кашин научился также пить, чего раньше, на гражданке, не умел и не любил, да и годы были не те еще — пацан совсем был, пионервожатый зачуханный…

Дома праздник не получился — мать гладила его по головке, как маленького, отец пил водку. Он вообще, как выяснил Миша позже, последний год стал много пить, опустился, на работе были сплошные неприятности, мать переживала, он злился оттого, что и дома, и на работе без конца ловил на себе ее укоризненные взгляды. Вечерами орал на нее, стучал кулаком по столу, и Миша мгновенно понял, что так теперь будет всегда. Что никогда эти люди, его родители, не разведутся, не разъедутся по разным квартирам, а до конца дней своих будут пилить друг друга, плакать, ругаться. Отец будет пить все больше и больше, мать совсем скоро состарится, и будут они на людях, при гостях или на улице, встречая соседей по лестничной клетке, которые давно уже, конечно, в курсе всего, изображать счастливую советскую семью, а дома тоска окончательно зеленой тиной затянет оставшиеся годы жизни.

Отец послал мать за водкой — бутылка, купленная к встрече сына, быстро кончилась: папа не рассчитывал, что Миша с такой легкостью будет употреблять наравне с ним. Лицо его прояснилось, он смотрел на сына, которого не видел два года, и ему начинало казаться — может быть, от выпитой за день водки? — что вернулись те времена, когда покупал он Мише книги Жюля Верна и строительные конструкторы, когда они с женой в новогоднюю ночь прятали под елку, стоящую в гостиной, — Миша ложился спать в начале первого, выпив под бой курантов по телевизору лимонаду, — завернутые в несколько кусков «подарочной» бумаги коробки с солдатиками и шоколадки, ходили в зоопарк и в Артиллерийский музей.

— Папа, я пойду переоденусь.