Троя. Величайшее предание в пересказе

Эсак вдохнул поглубже и затараторил, словно бы стараясь навсегда исторгнуть слова с уст и изгнать из ума.

– Он говорит нам, что… ваш ребенок станет всем нам погибелью, причиной полного уничтожения этого города – и всей нашей цивилизации. Говорит нам этот сон, что если ребенок из чрева твоего доживет до мужской зрелости – ибо известно, что это мальчик, – Троя сгорит дотла и никогда больше не восстанет. Илион сделается всего лишь воспоминанием, горелой страницей в книге истории. Вот о чем сообщает нам царицын сон.

Приам с Гекубой вперились в Эсака.

– Оставь нас, сын, – произнес Приам после долгого молчания. – Помни: ты поклялся хранить тайну.

Эсак, склонившись, ушел из покоев. Поспешил прочь из города, ни словом не обмолвившись ни с единой душой. Бежал он и бежал в глухомань к своей возлюбленной Гесперии, дочери речного бога Кебрена.

Больше в Трою он не вернулся. Вскоре после того сна Гекубы Гесперия умерла от укуса ядовитой змеи. Безутешный Эсак бросился со скалы в море. Древняя богиня Тефида сжалилась над ним, и не успел он удариться о воду, как превратился в морскую птицу. Та птица в горе своем все ныряет и ныряет в глубины, вечно повторяя самоубийство.

Мальчик, который выжил [41]

Приам и Гекуба ставили Трою превыше всего. Превыше любви, здоровья, счастья и родства. Не для того строили они этот город, чтобы подвергать его угрозе разрушения. Пророчество Эсака, окажись оно правдой, представлялось жестоким, случайным и ничем не накликанным, однако Мойры ни милосердием, ни справедливостью, ни здравомыслием не славились никогда. Будущее Трои превыше всего. Ребенок должен сгинуть.

Схватки у Гекубы начались в тот же день. Когда ребенок родился (Эсак не ошибся – то действительно был мальчик), он жмурился, лепетал и лучился улыбкой с таким обаянием и так безупречно был красив, что не поднялась у родителей рука его удавить.

Приам вглядывался в улыбчивое лицо сына.

– Нужно послать за АГЕЛАЕМ, – сказал царь.

– Да, – сказала Гекуба. – Только он, и никто другой.

Агелай, старший пастух при царском дворе, стерегший скотину на склонах горы Иды, к счастью, не играл никакой роли ни в городской политике, ни в дворцовых интригах. Был он предан царю, ему доверяли, и он умел хранить тайны.

Поклонился Агелай царю и царице, не в силах скрыть изумления от вида младенца на руках у Гекубы.

– Не слыхал я счастливых вестей – о приходе в мир нового царевича или царевны, – молвил он. – В колокола не били, глашатаи рождение не объявляли.

– Никто и не знает, – сказала Гекуба. – И не узнает пусть никогда.

– Этот ребенок должен умереть, – проговорил Приам.

Агелай вытаращился.

– Владыка?

– Ради Трои, – сказала Гекуба. – Забери его на гору Иду. Убей быстро и милосердно. Предай тело загробному миру со всеми положенными молитвами и жертвоприношениями.

– А когда свершишь все, принеси нам доказательство того, что ребенок мертв, – добавил Приам. – Лишь когда мы узнаем, что дело сделано, станем скорбеть.

Агелай посмотрел на царя и царицу: оба они рыдали. Открыл было рот, да слова не шли.

– Не стали б мы просить тебя ни о чем столь чудовищном, – сказал Приам, опуская ладонь на плечо пастуху, – сам знаешь, не стали б, если б не зависела от этого жизнь всех нас.

Агелай забрал ребенка из рук Гекубы, уложил его в кожаную котомку, что носил за спиной, и отправился к себе в каменную хижину на склоне горы Иды.

Глядя на милое личико ребенка, Агелай понял, что убить такую совершенную красоту он в силах не более, чем Приам или Гекуба. А потому забрался выше границы леса и оставил нагое пищавшее дитя в каменистой расщелине на холодном горном склоне.

– Скоро явятся дикие звери и совершат то, что не под силу мне, – проговорил он сам себе, бредя угрюмо домой. – И никто не сможет сказать, что Агелай убил царское чадо.

Не успел он исчезнуть из виду, как откуда ни возьмись появилась медведица; привлеченная незнакомыми звуками и запахами, она принюхивалась и облизывалась.

Уж так распорядилась удача… Удача ли? Нет, Судьба, Провидение, Предназначение… а может, Рок, но не Удача, точно не Удача, – как Провидение распорядилось, стало быть, тем же утром стая волков отняла у медведицы медвежонка. Склонилась она, лизнула попискивавшего младенца громадным языком, подобрала и прижала к груди.

Через несколько дней Агелай вскарабкался на то место – осмотреть останки и добыть какое-нибудь подтверждение для царя и царицы, что сын их мертв.

Не поверил Агелай глазам своим, увидев младенца – бодро пускавшего слюни, здорового и довольного.

– Жив! Румян да пухл, как призовой поросенок! – Забрал он ребенка и сунул к себе в котомку. – Раз боги желают тебе жизни, кто я такой, чтоб перечить богам?

Закинул он котомку за спину и собрался уйти, но тут из-за валуна воздвиглась здоровенная медведица и преградила пастуху дорогу. Агелай застыл в ужасе, а медведица уже не рычала – она ревела; однако младенец высунул голову, улыбчиво залепетал, и медведица тут же опустилась на все четыре лапы, исторгла долгий, громкий и скорбный вой, после чего убрела прочь.