Троянский конь

   Техник-пилот удивленно присвистнул и от большего уважения даже как бы стал ниже ростом.

   - Ну, док, вы мастак, зря времени не теряете! Везет же людям! А то сидишь тут, как пес на цепи, мошкара тебя жрет, и никакой романтики... А что за дамочка? Крутая? Расскажите, прямо-таки дымлюсь от любопытства.

   - После ужина, main Freund, после ужина, - ответил профессор и уселся за стол.

   Илар помчался в бытовой отсек хроноджета, выцарапал из холодильной камеры коробку с омарами в желе, приплюсовал к ней несколько банок пива и понес все это к столу на открытом воздухе. После дневной жары хотелось все только холодное.

   Пока помощник сражался с омарами, отдирая их от упаковки и друг от друга, профессор вытащил блокнот, нацепил на нос старинное пенсне на серебреной цепочке и стал бегло просматривать свои путевые заметки, мурлыча под нос арию из оперы Аида: "К берегам священным Нила трам-па-пам, папам-папам..."

   Илар в тайне добродушно посмеивался над старомодными чудачествами босса. Действительно, старичок был чересчур архаичен (или старался казаться таковым) в своих пристрастиях к доисторическим операм, к шейным платкам, которые он гордо именовал галстуками, смешным брючкам в складочку, пенсне... А в своем отказничестве он зашел слишком далеко. Зачем отказываться от очевидных вещей? Право же, совершенно ни к чему надевать на нос эти дурацкие стекляшки, когда можно заменить уставший хрусталик глаза на новый; зачем пользоваться самопиской и бумагой, когда есть диктокомп.

   По мнению пилота, не склонного к эпатажу, во всем этом была какая-то искусственность, нарочитость, рисовка, если не сказать грубо, - выпендреж. Хотя, если вдуматься, подобного рода чудачества служат материалом для создания своеобразного имиджа, рассчитанного на визуальное восприятие неординарной личности, подсознательно стремящейся выделиться из среднестатистического окружения. Есть примеры совершенно нелепых чудачеств, приписываемых некоторым известным историческим личностям. Так что, может быть, профессор Хейц на их фоне был не так уж и странен. Как бы там ни было, но Илар все-таки привязался к старику, приноровился к его чудачествам, и чем-то теплым, отцовским веяло порой от самолюбивого ученого.

   Техник-пилот молча набивал рот ароматным деликатесом и расслабленно созерцал окружающий ландшафт. Из-за горизонта, окутанного фиолетовым туманом, медленно поднималась громадная кровавая Луна. Темные пятна "морей" на ее лике жутко напоминали глазницы человеческого черепа. Илара поразило это сходство - Луны с черепом, которого он никогда раньше не замечал. Вот уж действительно, Луна - символ смерти. "Пройдет время, - подумал он, - и мой уставший мозг отправится на это скорбное светило, чтобы обрести там вечный покой; я присоединюсь к отцу с матерью... и мы вместе будем переживать чудесные сны... "Гамлет: О Боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду мнить себя повелителем бесконечности..." Этот великий англичанин зрил через века".

   Ассоциации связанные с ночным светилом напомнили технику-пилоту, что давненько он не разговаривал с родителями и что неплохо было бы сейчас позвонить в их тихую обитель и узнать, как они там... Илар машинально потянулся к карману, где лежал уник (универсальный коммуникатор, то, что раньше называлось "мобильным телефоном") но вовремя вспомнил, где находится. И он решил связаться с отцом и матерью, как только вернется из экспедиции.

   Вспомнилось Илару, как отец страшился смерти, не хотел уходить добровольно. Тянул до последнего, живя в одиночестве в своем маленьком загородном домике, на берегу озера. Мать Илара редко навещала своего бывшего мужа, и когда приезжал Илар, это для отца был настоящий праздник. Илар был связующим звеном давно разорванной супружеской связи, превратившейся со временем в цепи. После развода жили отдельно, но сын не забывал отца. Мать поначалу ревниво относилась к их дружбе, а потом вдруг сама по-новому взглянула на отца своего сына, поняла, насколько все-таки мелочными были их с мужем взаимные обиды, насколько они не стоят семейного счастья. Но разлитого молока в горшок не соберешь, и вообще, разве она одна виновата? Наконец, есть женская гордость... Илар был чужд всем этим борениям тщеславия и амбиций, пока во всяком случае. Он по-прежнему уважал отца, несмотря ни на что. Вместе они чинили прохудившуюся крышу водного гаража, катались по заливу на яхте, которую отец сделал собственноручно, а вечером сидели у камина и слушали, как дождь барабанит в стекла веранды. Отец радовался, что опять они вместе и от этого в доме особенно тепло. Он любил семейный очаг. Он вообще любил тепло, солнце, по-настоящему чувствовал себя хорошо только жарким летом. Он любил жизнь. В одних плавках, коричневый от загара, как муравей он все что-то строил, перестраивал у себя в усадьбе. Осенью он грустил и с ужасом думал о смерти, о том, что скоро окажется в ледяных пещерах Луны... И каждый раз находил отговорку, чтобы отдалить неизбежное: