Троица

— Не бойтесь ничего и смело идите на Москву! Москва вам без боя покорится! Шуйский больше не царь! А мы все с радостью будем крест целовать королевичу Владиславу.

Тем временем одни поляки за русскими гонялись по лесу, а другие всё еще сражались с немцами. Однако этот бой понемногу угасал. Подоспели две польские пушечки, выстрелили пару раз по плетню, прорвали его и повалили. Тотчас гетманова конница сбила немецкую пехоту. Тогда выскочило навстречу полякам шведское конное войско. Но не дал Господь Якову удачи. Мы в это время проезжали поблизости, я всё видел своими глазами. Шведы дали залп и поворотили коней, чтобы пищали зарядить. Тут поляки ринулись на них внезапно и с великой прытью, ударили сзади, погнали шведов острием меча. И шведское войско рассеялось, а кто остался жив, те в лес ускакали. Прочие же иноземцы стали белыми тряпицами махать и полякам передаваться.

Когда мы прибыли к Жолкевскому, бой еще длился. Гетман на холмике стоял и воздевал к небу руки, точно Моисей. И сюда к этому холмику поляки везли пленных и добычу.

Они ворвались в обоз московского войска и захватили его. Вот так и вышло, что Жолкевский не получил от Якова в дар соболью шубу, но возместил этот убыток с лихвою, взяв все возы с соболями, которые были приготовлены для Яковлевых людей.

Когда шведы перестали сражаться (а многие из них присоединились к полякам и вместе с ними свой же обоз грабили), некоторые польские роты обратились к острогу, в котором по сю пору сидел Дмитрий Шуйский с несколькими тысячами ратных. Однако сей доблестный воевода не стал ждать, пока поляки доскачут до его крепости. Ворота отворились, воинство выехало вон и поскакало во всю прыть к лесу, искать спасения под сенью древесной.

Там, в стане Дмитрия Шуйского, поляки такую богатую добычу взяли, что в это трудно поверить тому, кто сам не видел. Потому что Дмитрий нарочно всё добро бросил в надежде, что враги станут делить добычу, а он пока уйдет. И этот замысел удался: поляки его не поймали.

Потянулись из русского стана возы бесконечною вереницей. И так все воины Жолкевского в тот день стали богачами.

Об этом Клушинском побоище я скажу еще вот что. Поистине Господь показал всему миру волю свою, против нее же люди бессильны. Ведь это великое низлагание войска московского совершилось вопреки и наперекор всякому человеческому разумению. Наших было 50000, считая иноземцев 8000, а поляков всего лишь 7000. И такой малой горсти даровал Господь столь грозное, и полное, и несомнительное одоление над врагом многажды сильнейшим. Из этого любой имеющий разум может понять, что Бог отвратил лицо свое от царя Шуйского. Так что теперь, если кто по-прежнему будет стоять за Василия против воли Божьей, столь явно показанной, того мы можем без ошибки назвать богоотступником, и богоборцем, и иными грубыми словами.

Гетман Жолкевский, разбив и совершенно сокрушив московское войско, нисколько не стал мешкать и тотчас же повел отряд свой обратно к Цареву Займищу. И всю добычу повезли следом за рыцарством польским, и было там, по-моему, больше возов с добычей, чем самих поляков.

Воинство же польское полсе битвы не только не уменьшилось в числе, но даже изрядно пополнилось из-за передавшихся иноземцев, которых было до четырех тысяч.

Того же дня вечером мы были у Волуевского острога. Стали поляки кричать воеводе Григорию, чтобы он покорился. И хвалились своей победой. А Григорий им ответил, что словам их не верит, и пусть покажут ему пленных и добычу. И это было тотчас исполнено. Повезли перед острогом те прежде помянутые возы с соболями, и с золотой и серебряной утварью и с прочим добром; понесли хоругви московских и немецких полков; показали также карету Дмитрия Шуйского золоченую, изукрашенную; и его саблю персидскую, и шатер его златотканный невиданный, о коем я прежде писал с подробностью.

Показали и нас, пленных, велев нам кричать, что истинно поляки Шуйского разбили.

Григорий сказал:

— Вижу теперь, что неложны ваши слова. Добро!

Пусть пан гетман пришлет переговорщиков и целовальную запись, которую под Смоленском составили Жигимонт с Филаретом Никитичем и с тушинскими бывшими ворами. А мы сие дело рассмотрим, обсудим и поправим, что надо. Да пусть еще пришлют к нам вон того отрока Данила, приятеля моего.

Гетман тотчас же собирает дворян, толмачей и писцов, и вместе со мною без всякого страха и сомнения въезжает в острог. Там нас Григорий вводит в избу и за стол сажает, и начинаем мы переговоры.

А целовальной записи у гетмана не было, потому пришлось писать новую. Тут пригодилось и мое умение. Трудились мы долго. А князь Елецкий Григория за рукав дергал и на ухо ему что-то шептал. Григорий же сказал:

— Брось, Андрей Васильевич. Умирать за царя Василия больше дураков нет. И теперь надо о том лишь думать, как бы сохранить государство Российское и православную веру, и остановить пролитие крови христианской, и любою ценою войну прекратить.

Составили мы со многими спорами и пересудами целовальную грамоту. А в той грамоте установили: