— А женихи тут бесчинствовали и знаешь, сколько коров и овец схарчили? — нежно спрашивала Пенелопа и начинала перечислять убытки.
— Ничего, что-то завоюю, а что-то у друзей попрошу, — весело отвечал Хитромудрый. — А меня вот сначала Цирцея домогалась, потом Кирка… очень домогалась, и сирены домогались, и ещё Циклоп…
*Пауза. Обмороки на Олимпе*.
— …не домогался. А хочешь расскажу, как мы плыли между Сциллой и Харибдой?
В нежно-веселых разговорах, которые являли собой образцовую помесь реестра убытков с античным триллером, текли часы. Наконец Афина, чувствуя, что скоро у неё уже у самой волосы станут цвета гиацинта (от напыха нежности и весёлости в супружеской беседе), пинками выгнала Эос на небо.
И утро наступило, закономерно неся с собою новое западло.
55. Мирись! Мирись! И больше не дерись!
Пока Пенелопа и наконец-то возвратившийся Одиссей вели нежно весёлые разговоры (от которых на Олимпе тихо седели даже те, кто привык к любому трэшаку) — Гермес оптом поставлял женихов Пенелопы в Аид. Женихи жаловались и стенали, по словам аэдов, совсем как летучие мыши.
На хоровой жалобный ультразвук пришли полюбопытствовать тени Ахилла, Патрокла, Агамемнона и прочих героев. И закономерно заинтересовались — чего это тут всякие-разные толпами ходят:
— Буря? Бедствие? Чума? Война?
— Хуже! — дружно отвечали женихи. — Одиссей!
Тени изобразили клинически-понимающие кивки — мол, уй, как вас так угораздило…
А Агамемнон начал бурно радоваться, что вот, хоть кому-то так свезло, так неописуемо свезло, и у кого-то жены бывают верными, а моя-то, моя…
Так начались муки женихов в царстве Аида.
А Одиссей с утра решил принарядиться и навестить папу. Папу Лаэрта Одиссей застал в его саду. Лаэрт копал, был хмур и слегка бомжист — настолько, что верный сын даже прослезился.
«Надо его как-то приободрить, — пронзила мозг хитромудрого великая мысль, — анекдот рассказать, частушку спеть… о, есть же испытанный прием — притворюсь, что я это не я!»
А дальше уже, с небольшими изменениями, пошла сцена, которую мы наблюдали не единожды.
Одиссей: кто ты, о хмурый садовник, что деревце нежно копает?
*Одиссей называется чужим именем, рассказывает, что видел Одиссея и принимал его у себя, а теперь вот решил съездить в гости. И интересуется — а на Итаке ли он*.
Лаэрт: о, чужеземец прекрасный, что болен морским кретинизмом!
*Папа рассказывает, что да, да, ты на Итаке, странный ты мужик, только вот теперь тут власть совсем поменялась. Как, говоришь, тебя зовут и где ты видел сынка моего? *
Одиссей: Пять миновало уж лет, как я привечал Одиссея…
*Лаэрт громко плачет и рвет волосы*.
Одиссей: Сюрпрайз, папа! Это я так пошутил, а на самом деле я твой блудный сын! Я уже вынес женихов, я правда тут…
Лаэрт, гордым тоном Станиславского: НЕ ВЕРЮ!
Одиссей: …и почему это все время так происходит, я даже не знаю.
Но опыт доказательств в духе «Аз есм Одиссей» у Хитромудрого уже имелся изрядный. Так что первым делом он показал папе рубец на ноге. Потом продемонстрировал идеальную память, без запинки перечислив все деревья в саду. Одиссей собрался уже удариться в детские воспоминания, но тут папа трогательно схватил его в объятия и поверил.