Трон Исиды

Диона была необычайно терпелива и спокойна.

— Мы, слуги богини, ее плоть на земле… теряем самые щедрые дары, когда носим под сердцем ее детей. Именно ее — понимаешь? — ведь это она одаривает их магией. Клеопатра полностью утратила свой дар во время беременности. Я оказалась счастливее — или несчастливее, как тебе больше понравится. В отличие от Клеопатры у меня только сыновья, как и во всем моем роду. И я — не избранница богов.

Неожиданно Луция охватил ужас.

— Тогда как же ты себя защитишь?

— Ничего страшного. — Она гладила его по голове, словно одного из своих сыновей. — Все будет хорошо, успокойся. Меня защищает богиня. Ее покрывало всегда надо мной — оно такое плотное, что моя магия не может пробиться сквозь него. Как же я была глупа — не поняла сразу, только сегодня ночью. Думаю, срок уже месяца три.

— Но…

— Я уже тебе сказала — я отказывалась допустить такое. У женщин иногда случаются кое-какие нарушения. Но не так долго. И магия творит странные вещи — с теми, кто ею обладает.

— Так ты утратила свои магические свойства — как…

— Ох, нет. Наоборот, они усиливаются — по-своему. Богиня делает нас сильней, чем прежде.

— Я знаю, что мне делать, — негромко проговорил Луций.

— Сейчас ничего не надо делать, перебила его Диона. — Пока я не рожу ребенка и не выкормлю его. Такова воля богини. — Это прозвучало подобно молитве.

— Но мое слово что-то значит?

Диона заморгала огромными черными глазами, искренне удивленная.

— Конечно! Ведь в том, что ребенок существует, наполовину твоя заслуга.

— Всего лишь наполовину?

— Да. Будь ты любым другим мужчиной, женатым на любой другой женщине, все было бы иначе. Но это дитя богини.

— Я могу это оспорить.

— Надеюсь, что нет, — ответила Диона, невозмутимая, как всегда. — Аполлонию дважды выпадал выбор — к счастью, родились мальчики. Если бы он не позволил оставить их, на всем свете не было бы женщины несчастнее меня. И я почти наверняка взбунтовалась бы.

Луций взглянул жене в лицо — красивое лицо чужестранки — и вздохнул.

Она нахмурилась.

— Ты сердишься на меня?

Конечно, он сердился. И она больше не может провидеть. Его жена стала такой же, как любая обычная женщина.

Но Диона не была обычной женщиной. И никогда не сможет стать ею. Луций погладил ее по щеке кончиками пальцев.

— Нет, любовь моя. Я не сержусь. Я только… просто я удивлен. И рад.

Он действительно радовался, но это чувство было для него новым — никогда женщина не говорила ему, что он станет отцом. Это было невозможно выразить словами, даже внушало трепет, нечто сродни ужасу — неудивительно, что она кажется такой напуганной.

Луций попытался объяснить ей свои чувства — но был он по-прежнему не поэтом и смог только произнести:

— Да, рад. И у меня нет слов, чтобы выразить свою радость.

— Даже если родится дочь?

— Еще одна Диона? — Он улыбнулся. — Надеюсь, что так и будет.

— Или еще один Луций Севилий. — Рука Дионы легла на живот, который пока не выдавал никаких признаков зародившейся в нем жизни. Его рука легла на ее руку, и она улыбнулась — улыбка была немного неуверенной, но храброй. — Мальчишки — ужасные сорванцы. Но если сын пойдет в тебя, это я выдержу.

— Может быть, боги благословят его. Или ее — если таково будет их желание, — сказал Луций.

Улыбка Дионы была единственным благословением, в котором нуждался он сам. А что до ребенка… боги о нем позаботятся. Он должен довериться им — хотя бы на этот раз.

30

Друг Антония, Планк, танцевал перед сливками двора — с ног до головы раскрашенный синей краской, увенчанный венком из камыша и с рыбьим хвостом. Сливки двора, купаясь в реках вина, пока Планк делал вид, будто плавает в воде, пели — иногда даже в такт — стихи, которыми сопровождался танец. Планк был Главком[60] — морским богом. Двор был самим собой: закадычные приятели Антония, его Неподражаемые; римские лица вперемешку с греческими — все без исключения багровые от вина и обильной трапезы.

Платье Клеопатры, усыпанное жемчугами, напоминало изысканный, одновременно бледный и яркий, как луна, каскад до самого пола. В волосы были вплетены жемчужные нити, длинные перлы качались в ушах. Жемчуга унизывали руки и пальцы. Царица казалась таким же сказочным существом, как и благородный обнаженный римлянин с синим телом и рыбьим хвостом, извивающийся на полу. Антоний, прислонившийся к ней плечом, выглядел почти прозаически: он восседал на пиршественном ложе в хитоне из куска раззолоченной материи; плащом служила обычная и вполне земная львиная шкура, а из головы царя зверей соорудили шлем. Сейчас плащ валялся на ложе, а в обеих руках Антония были кубки с вином: один принадлежал ему, другой Клеопатре — время от времени, поднося кубок к губам своей царицы, он поил ее лучшим цекубским вином. На мгновение — ради шикарного жеста — он обменялся с нею кубками, и Клеопатра тут же поняла, что вино в его кубке было почти не разбавлено водой, хотя она и велела соблюсти пропорции как положено, а не так, как любят македонцы.