Тропа до звезд

«Мы не палачи, — мягко убеждал бесполый, но выразительный голос. — Мы не хотим лишних смертей. Но мы хотим, чтобы нас восприняли всерьез. На то, чтобы покинуть судно, у вас есть двадцать минут. Это не шутка и не розыгрыш. Повторяю, мы не палачи…» Дальше запись зацикливалась. Некоторые прослушивали по три, некоторые по пять раз. Некоторые не дослушали и одного.

Давки возле спаскапсул не возникло. Все-таки экипаж сложился опытный, слетанный, учебные тревоги отрабатывались регулярно — за этим тщательно следили. Так что эвакуацию можно было бы назвать даже образцовой. Если бы не оставшиеся.

Никто так и не смог сказать, зачем капитан Ежи Шеметский отказался покинуть судно. Может, решил возобновить славную, но печальную традицию времен морских баталий и флотской романтики. Может, бежал от постылой супруги, карточных долгов или ошибок молодости. Может, искренне прикипел сердцем к своей «Медее». Версий имелось много, версии звучали разные.

Но вот зачем осталась лоцман Феруза Аль-Азиф — это выходило понятно и просто. До последнего момента она надеялась, что пространство наконец отзовется, что судно получится перетянуть на стабильную орбиту, что ценный груз не канет в атмосферу кипящим комком, рассыпающимся на мелкие метеоры. А когда убедилась, что молчание Вселенной и не думает прерываться, вступила в жаркую полемику с капитаном, уговаривая того все же покинуть корабль, сохранить собственную жизнь и немалый опыт для благодарного человечества. Увы, капитан оказался упрямее. И неплохо владел самбо.

Узнав про Ферузу, Саймон промолчал. Пока Оосава излагал дежурные, но, похоже, искренние соболезнования, сам лоцман пытался вызвать в памяти какие-то воспоминания, связанные с племянницей. Что-то, что можно было согреть у сердца и отпустить — в самую дальнюю из доступных человеку дорог. Но на ум приходила только глупая дразнилка, исполняемая вредным девичьим голоском: «Саймон дурак, курит табак…» От этого становилось горько на душе и кисло во рту.

Три выживших лоцмана в данный момент тоже испытывали серьезный душевный кризис. Один вообще оказался в состоянии помраченного рассудка, и его пришлось госпитализировать, накачав нормотимиками и анксиолитиками. Еще один энергично переживал произошедшее, вращая глазами, размахивая руками и охотно, в деталях, излагая внимательному следователю подробности собственных ощущений и впечатлений. Третий в основном молчал, обтирал лицо одноразовыми салфетками и периодически косился на потолок. Врачи кружили неподалеку, готовые напрыгнуть, спеленать и бескомпромиссно позаботиться.

Кружили и журналисты. История Саймона как-то сразу оказалась задвинутой на периферию новостного поля. Хотя нет, ее упоминали — в том контексте, что вот же, мол, совсем недавний прецедент, а власти ни сном, ни духом. Впрочем, как известно, помимо кухарок, таксистов и парикмахеров, именно представители «второй древнейшей» во все времена являлись общенародно известными экспертами по всем возможным вопросам. Они и не стеснялись во мнениях.

Во-первых, обвиняли лоцманов. Во-вторых, ООН — конкретно Четвертый комитет. В третьих, владельцев транспортных компаний. Мелкой россыпью шли упреки в адрес капитанов, экипажей, самих пассажиров — не очень понятно, каким образом, но эта мысль периодически озвучивалась. Только террористов почему-то огибали по кривой.

Публика внимала. Публика переживала. Публика негодовала. Почва оказалось благодатной, жирной и питательной. Брошенные в нее зубы дракона уже понемногу давали всходы. То тут, то там на открытых сетевых площадках вспыхивали жаркие диспуты. И основной их мотив потихоньку выкристаллизовывался: «Зачем нам лоцманы, если они не способны никого спасти?»

За пару последних дней Саймон от души проникся тяжестью работы замглавы Четвертого комитета. Анжело, казалось, не спал совсем. Когда бы молодой Фишер ни оказывался в его кабинете, там всегда было накурено и душно от кипучей деятельности. Постоянно валились уведомления с комм-узла — и это уже отфильтрованные взводом секретарей и ассистентов, — появлялись и исчезали руководители отделов, сновали дроны с закриптованными инфоносителями. На то, чтобы толком поговорить, не оставалось ни минуты.

Жил молодой лоцман в гостинице. Сразу после получения известий о терактах Оосава уговорил его перебраться в недурной люкс — с видом на озеро и едва различимый на горизонте Монблан. «Прошу меня заранее простить, — сказал он, нервно дернув веком, — но на пару дней я упаду в легкий нокдаун». Прогноз оказался верным.

Вот только эта пара дней прошла для Саймона под знаком суровой, мощной, всепоглощающей тоски.

Нет, ему хватало чем заняться. Большую часть времени юный Фишер думал. Об отце, о Семье, о себе. О Ферузе. О том, что говорил ему Анжело, и о том, что говорил ему дядя Анджей, — забавно, в сочетании этих имен звучало что-то библейское.

И, конечно же, о Магде.