Тропа каравана

— Нет, — девочка не дала ему договорить. — Зачем ты говоришь такое, ведь сам знаешь, что это не так? Папочка, ну что случится, если мы спросим? Если что, всегда можно попросить прощение… Ладно. Не хочешь — и не надо. Я сама спрошу! — ее голос стал таким твердым и решительным, не терпящим возражения, что Атен не сразу понял, что это говорит его маленькая дочурка. Он так и застыл с открытым ртом, не зная, что сказать. Девочка же, испугавшись замешательства отца сильнее, чем строгости и любых наказаний за дерзость, уже совсем другим, робким, умоляющим голосом, продолжала: — Ну, папочка, пойми, я ведь должна знать, сколько лет моему названному брату! Вдруг меня кто-нибудь спросит, а я не смогу ответить… — в ее глазах была мольба и, все же, за ней, совершенно отчетливо читалось упрямство, готовность настаивать на своем до конца, а, если это не поможет, прибегнуть к самому главному всесокрушающему оружию — слезам.

— Мати, ты опять! — Атен тяжело вздохнул. — Неужели ты не понимаешь такого слова «нельзя»? А твои мечты, они… Это просто невозможно! Я не знаю, что еще сказать…

— Для мага нет ничего невозможного. А ради меня Шамаш сделает все! — уверенно проговорила девочки. И, как ни пытался Атен ее остановить, она, схватив отца за руку, потащила было его за собой к пологу…

— Все, хватит! — голос хозяина каравана стал резким. Он понял, что словами ничего не добьется и единственное, что ему осталось, это прибегнуть к власти, дарованной богами отцу. — Я не хочу больше ничего слышать! Если ты не готова понимать, когда с тобой говорят как со взрослой, значит, будешь подчиняться, как это должен делать маленький ребенок! — резко отдернув руку, он поспешно вылез из повозки.

Спустя мгновенье он, словно передумав, отдернул полог, и Мати с радостью и надеждой уж рванулась к нему, но все такой же холодный и чужой голос отца стегнул ее как плетью, заставив в испуге отскочить назад, в глубь повозки: — И вот еще что, — скулы караванщика напряглись, выдавая, что он с трудом сдерживал клокотавшие в его душе чувства, — на сегодня ты наказана. Посидишь денек одна, может быть, поймешь, что такое «нельзя». И не смей даже носа за полог высовывать! А то избаловалась… Тебе все ясно?

— Да, папа, — чуть слышно пролепетала Мати. Она была испугана, удивлена, не понимая, что произошло с отцом, почему он вдруг разозлился на нее и, главное, за что? Она ведь совсем ничего не сделала!

Он иногда бывал с ней суров, но это случалось так редко! И, потом, она всегда знала, в чем провинилась, а теперь… Закрывшись с головой одеялами, словно стремясь таким образом отгородиться от всего мира со скрывавшихся в нем бед, она уткнулась лицом в подушку и заплакала, понимая, что никто не увидит ее слезы, не успокоит, не поймет…

Сначала она надеялась, что отец вернется, признает, что был не прав, и попросит прощения, а она не простит, будет дуться весь день — пусть тоже помучается. Однако спустя какое-то время, она уже была готова забыть все, только бы ее пожалели, успокоили…

Но время шло. Ничего не менялось. И когда в сердце девочки больше не осталось места ни боли, ни обиде, только страх, она, глотая слезы, стала одними губами беззвучно шептать: "Метелица, пусть это будет только сон… Только сон… Сделай так, чтобы я спала…" — а потом она действительно заснула, ища среди миражей и фантазий дремы то, что ее сердце не смогло отыскать наяву.

Подняв воротник и надвинув на глаза шапку, словно пряча лицо, не желая, чтобы кто-то, случайно бросив взгляд на хозяина каравана, прочел все его мысли и чувства, Атен быстро пошел прочь от повозки, не желая задержаться возле нее ни на одно лишнее мгновенье.

— Постой, — Евсей окрикнул брата, но, видя, что тот не слышал его или просто не хотел слышать, взял за локоть, останавливая и поворачивая лицом к себе.

— Что? — караванщик, с трудом сдерживая нараставший гнев, пронзил помощника резким и холодными как порыв ветра взглядом.

— Это я хочу у тебя узнать — что? Что с тобой происходит? И, во имя богов, за что ты вдруг накинулся на малышку?

— Ты подслушивал…! - его глаза сузились в тонкие щели, горя злостью, ноздри раздулись и напряглись, черты лица изменились, обострились, превратившись в маску оскалившегося, готового броситься на противника хищного зверя, даже голос стал другим, похожим на глубокий, напряженный рык.

— Атен, что с тобой твориться? Я уже сбился со счета, который раз за последний год задаю тебе этот вопрос. Ты ведешь себя так, словно боги вот-вот лишат тебя рассудка!

— Не начинай снова! — сморщившись, как от резкой боли, прервал караванщик брата. — Я не собираюсь сейчас вести душещипательные беседы!

— Но ты не должен держать это все внутри себя, разрушая душу, сердце! Я столько раз говорил тебе это, что надеялся, ты, наконец, понял…

— Вот и не будем повторяться! — процедил Атен сквозь зубы.

— Если бы речь шла только о тебе… Но при чем здесь Мати? Она ведь ни в чем не провинилась. Зачем ты обидел ее? Вернись, успокой малышку и извинись, пока душевная боль не вынудила ее совершить какой-нибудь безрассудный поступок.