Тропа паучьих гнезд

— Кузен из тех, кому надо предоставить делать, что ему вздумается. Он всегда бродит один, он молодец и мужик будь здоров. Он подчиняется здесь Ферту, но когда хочет — уходит, когда хочет — приходит, и никто его не держит.

— А Левша? Скажи, правда, что он троцкист?

«Может, он объяснит сейчас, что это значит», — думает Пин.

— Он — экстремист. Мне сказал об этом комиссар бригады. Ты что, разделяешь его убеждения?

— Нет, нет! — пугается Пин.

— Товарищ Красный Волк, — восклицает Левша, подходя к ним с соколом на плече, — мы сделаем тебя комиссаром Совета старого города!

Красный Волк к нему даже не оборачивается.

— Экстремизм — детская болезнь коммунизма, — говорит он Пину.

VI

В лесу под деревьями стелются лужайки, ершащиеся каштановой скорлупой, и высохшие озерца, заполненные пожухлыми листьями. По вечерам языки тумана облизывают стволы каштанов, покрывая их рыжей бородой мха и нежно-голубыми рисунками лишайника. Местонахождение лагеря угадывается издалека по дыму, поднимающемуся над верхушками деревьев, и низким звукам хора, гулко разносящимся в лесной чаще.

Отряд разместился в двухэтажном каменном сарае, первый этаж которого с земляным полом предназначался для скота, а на втором, устланном ветками, спали пастухи. Теперь и наверху и внизу — люди. Они лежат на подстилках из свежего папоротника и сена. Дыму от горящего внизу огня некуда выйти, и он собирается под шифером крыши. От дыма першит в горле и режет глаза. Люди кашляют. Каждый вечер они грудятся вокруг очага, зажженного в помещении, чтобы огонь не заметил враг, а в центре — Пин, освещенный сбоку отблесками пламени. Он поет во все горло, как пел в трактире. Мужчины тут такие же, как там. Они тоже опираются на локти, и глаза у них такие же жесткие. Только они не смотрят тупо в лиловое дно стаканов. Их руки сжимают сталь оружия, завтра они пойдут стрелять в людей — во врагов.

Вот что отличает этих от прочих. Иметь врага — чувство это для Пина новое, неизведанное. В переулке мужчины и женщины днем и ночью ссорились, ругались, кричали, но там не было той ожесточенности, той страстной ненависти, которые не дают уснуть по ночам. Пин еще не знает, что это такое — иметь врага. В каждом человеческом существе для Пина есть что-то отвратительное, как в червях, и что-то доброе и теплое, к чему он тянется.

Но эти способны думать только об одном. Они словно завороженные, и когда они произносят определенные слова, то у них дрожит подбородок, горят глаза, а пальцы ласкают затвор. Они не просят, чтобы Пин пел им песни о любви или шуточные песенки, им нужны их песни, полные страсти и бури, или же песни о тюрьмах и преступлениях, песни, которые никто, кроме него, не знает, или же слишком уж похабные песни, слова которых приходится прокрикивать, потому что петь их слишком противно. Конечно, Пин восхищается этими мужчинами больше, чем другими людьми: они рассказывают о грузовиках, набитых растерзанными телами, о шпионах, которые голыми подыхают в ямах.

Ниже, по склону, лес редеет и переходит в поляну. Говорят, на этой поляне зарыты трупы шпионов. Ночью, проходя по ней, Пин малость побаивается: ему кажется, что вот-вот из травы высунется рука и схватит его за пятки.

Пин сделался своим человеком в отряде. Он со всеми запанибрата и знает, как над кем подшутить, чем кого разозлить, а кого и заставить полезть в драку.

— Разрази меня гром, командир, — говорит он Ферту, — мне сказали, что ты для прогулок в долину заказал себе форму — с погонами, шпорами и саблей.

Пин подшучивает над командирами, однако старается не сердить их. Ему нравится водить дружбу с начальством. А потом — так легче уклониться от наряда или пропустить свою очередь идти в дозор.