Тропами северного оленя

За ироническими интонациями Лемминга я почувствовал сомнения. Да и община, как мне показалось, когда мы с пастухами познакомились поближе, названа так от отчаяния. Что это за семья, в которой живут одни мужики?[127] Взять хоть жену Лемминга, которая одна в Ревде растит дочерей, пока Валерий живет здесь. С остальными — та же история. Андрей С. работал на лесозаготовках в северной Карелии, спился, жена бросила, с работы выгнали. Хорошо хоть, вспомнил о Кольском, где когда-то служил в армии. Теперь кухарит в «Пирасе». Или Сергей, мурманский диджей — ныне помощник «за все». Что-то он у себя в городе наворотил, кто-то его преследовал — не то милиция, не то мафия… Таких, как Игорь или Андрей, через «Пирас» проходит много. Некоторые исчезают, перекантовавшись пару дней, другие задерживаются надолго.

— Ты хочешь сказать, — подхватил я шутку Лемминга, — что Юлин — виртуальный номад?

— Современный номадизм — скорее состояние духа, чем подлинное кочевничество. Легко подстрелить птицу, летящую по прямой, труднее — ту, что кружит. Так и с нами.

В свой первый визит в «Пирас» мы с Наташей жили в чуме. В веже полно мужиков, и от аромата пропотевших онучей дух шел такой, что хоть топор вешай, но ведь чум — это же романтика! Просторные ложа из оленьих шкур, потрескивание дров, звезды в дымнике, тундра за брезентовой стенкой, запах копченого сига (час назад Валерий подвесил под дымник пару свежих рыбин) и упряжи. Словом, сказка.

Взгляд ограничен светом огня, дальше царит мрак — хоть глаз выколи. Чуть зашуршит в углу — тень Оадзи мерещится. Наташа спит, закутавшись в спальник. На дворе холод и ветер, а брезент дырявый. Заглядевшись на пламя, докуриваю косяк. Трудно оторваться — языки огня лижут березовые щепки, перескакивая с одной на другую, то ярко вспыхнут, то погаснут. Щепки шипят, тут и там ползут ленточки дыма. Мерцают угли — то желтым блеснут, то красным, а порой тлеют голубым, точно газ. Меня уже давно влечет стихия огня, одного из элементов мира — наравне с землей, воздухом и водой. Может, поэтому я не хочу отдавать свое тело земле. Лучше в огонь! Не распад и гниение, а с дымком — фьють…

Из головы не идет последняя фраза Лемминга о птице, которую легче подстрелить в полете по прямой, чем когда она кружит. Что он хотел сказать? Андрей, жаривший налимью икру и слышавший наш разговор, пробормотал, что с кружащего мужика труднее содрать алименты. У кого что болит… Однако я не думаю, чтобы Грасиан-и-Моралес (а это его афоризм почти буквально процитировал Лемминг) имел в виду алименты. Должно быть, испанский иезуит думал о чем-то ином…

— Ты больше номад, чем они, — шепнула Наташа сквозь дрему. — Ложись уже.

— Сейчас, только докурю.

Да-а, в такой ситуации трудно быть кочевником. Избыток вещей делает человека тяжелее на подъем. Зависимость от бензина — сродни алкоголизму. Когда-то передвигались пешком — с вьючным оленем или ездили на упряжках, а сегодня без «Бурана» — ни шагу. То же на воде — когда-то ходили на веслах, а теперь на каждую лодчонку цепляют мотор. Вот и вкалывают, чтоб на топливо заработать. Причем это порочный круг: чем больше нужно денег на бензин, тем больше его тратишь в поездках за рыбой и ягодами с туристами (не говоря уж о том, что бочки с топливом тоже нужно сначала привезти). К комфорту легко привыкнуть даже в глухой тундре — электричество, музыка, стекловата. Скоро еще телевизор поставят. Без присмотра все это уже не бросишь…

Однако самая главная проблема для кочевника в тундре — отсутствие женщины. Речь не о сексе, с этим в поселке проблем нет. Я имею в виду домашний очаг, хранительницей которого всегда являлась женщина. В одной из повестей Чатвин рассказывает об индейцах мыса Горн: во время морских путешествий их женщины оберегали стоявшие на дне лодки сосуды с горячими углями. Вот ситуация, в которой присутствие женщины дает мужчине ощущение дома. Его дом не где-то там, далеко, в Ловозере или Ревде — он всегда рядом. Ведь дело не в том, чтобы иметь четыре бетонных стены с радио и телевизором. Дом бывает на колесах цыганской кибитки или под палубой яхты. Важно повсюду, в любой географической точке чувствовать себя дома, а не в командировке, когда далекий — настоящий — дом вспоминается все более туманно… Смысл кочевничества — быть дома в пути! Вне зависимости от того, пасешь ли ты оленей, мысли или себя самого. Истинный дом — не временные, сменяющие друг друга стойбища, а вся жизненная тропа. Для этого нужна женщина, вечная хранительница домашнего очага!

(Прошу учесть: я прекрасно понимаю, что в нашу эпоху политкорректности такие вещи говорить не следует, поскольку геи могут почувствовать себя оскорбленными. Но — слава Куйве! — до Заполярья политкорректность пока не добралась. Ничего не поделаешь — я все ближе подбираюсь к Китаю, где по-прежнему верят, что инь дополняет ян, и все дальше ухожу от Европы, увлеченной концепцией целого, состоящего из двух ян.)