Тропами северного оленя

Читая «Тропы песен», я не раз поражался сходству чатвинских аборигенов и моих саамов — аборигенов Севера. Отличает их, в сущности, только климат и некоторые второстепенные реалии. В том же, что касается мировосприятия, анимизма и веры в тотемных предков, отношения к природе (или — шире — к Земле!), а также положения, в которое их поставили белые люди, — это вылитые мои саамы! Впрочем, Чатвин сам упоминает лапландские «поющие камни», о которых рассказывали ему финские журналисты, и проводит аналогии между саамскими сейдами и австралийскими «следами предков».

Мне импонирует отношение Брюса Чатвина к австралийским аборигенам: не свысока, с позиции представителя мудрого Запада, а с точки зрения человека, которому приелась больная западная цивилизация. Я разделяю его симпатию к «приземленному» мышлению аборигенов, которые полагают, что «ранить землю — значит ранить самого себя», и тоже считаю, что, направляя всю психическую энергию на сохранение мира, аборигены делают больше, чем белые люди, пытающиеся во что бы то ни стало мир изменить. Не говоря уж о таких деталях, как замечание Брюса, что язык аборигенов родился из подражания птичьему пению (близкое моим мыслям о происхождении саамской речи от голосов тундры) или же важное для нас обоих ощущение, будто ночуя в палатке под звездным небом, мы возвращаемся в родной дом.

И, наверное, неслучайно, мы оба любим китайского поэта Ли Бо эпохи Тан — исповедавшего даосизм и скитание по горам.

Однако прежде всего нас с Брюсом роднит идея того, что основополагающее право каждого человека — жить в нищете, если таков его выбор! На каждом шагу обнаруживая следы разорения Севера белым человеком в погоне за нефтью, газом или рудой, разрушение — при помощи «цивилизации» белых людей — ментальности аборигенов, я подобно Чатвину в «Тропах песен», думаю, что «если у этого мира вообще есть будущее, то это аскетизм!». Причем нам обоим известно, что мыслим мы «против течения».

Герой «Троп песен» Чатвина, монах-отшельник, автор «пособия по нищете», поучал, что вещи наполняют людей страхом. Чем больше у человека вещей, тем больше он боится их потерять, становясь в конце концов рабом собственных опасений. Интересно, что при этом персонаж Чатвина, отец Теренсе, восхищается XX веком, потому что тот впервые в истории человечества позволил людям жить, не владея буквально ничем. Над этим стоит задуматься.

Навязчивой идеей Брюса была тайна беспокойного духа, который живет в человеке и заставляет его скитаться по миру. Чтобы разгадать ее, английский писатель сам сделался бродягой. Где он только не бывал: Патагония, Сахара, Австралия, Россия, Китай, Гималаи… Особенно его интересовали люди Пути. Он собирался написать книгу о номадах. Спустя годы путешествий он прочитал слова из китайской «Книги песен»:

Напрасно просить совета у скитальца,
Когда возводишь дом.
Строительству не суждено закончится.

И тогда он осознал абсурдность этой идеи. Книгу о людях Пути написать невозможно. Можно лишь записывать собственную тропу, оставляя едва заметные следы — ряд «неоконченных» книг. Ведь закончится наша тропа лишь с нашей смертью.

Я смотрю на фотографию Брюса на обложке его биографии, написанной Николасом Шекспиром: потусторонний взгляд, кожаная куртка, рюкзак и ботинки на шее. Может, он как раз выходил от монаха: «Я снял ботинки, связал их шнурками и повесил на шею. Нагретый песок просыпался у меня меж пальцев». Думаю, больше всего Чатвину подходит слово «странник».

Странник — человек, порожденный Дорогой, и Дорога, вырастающая из человека.

ПИРАС (II) На тропе оленей

Скажи, мудрый человека, где они — ведь если мы есть, то и олени должны быть, а если их нет, так существуем ли мы сами?

Сказка о Мяндаше

Первых своих оленей на Кольском полуострове я увидел перед деревянным зданием железнодорожного вокзала в Оленегорске. Они стояли на гранитном постаменте, отлитые из чугуна и выкрашенные серебрянкой. Словно двое чекистов на памятнике в Великой Губе.

Зимой в Ловозере олени встречались на каждом шагу — одни, свесив языки, тянули сани, другие покорно ждали своей очереди на бойню. На праздник Севера в конце марта в село съехались из тундры оленьи упряжки, чтобы принять участие в больших весенних гонках. В ночь накануне соревнований кто-то убил всех четырех оленей прошлогоднего чемпиона. Случай беспрецедентный — вот ведь времена настали! Убить ездового оленя ничего не стоит — протяни руку, и ручное животное само пойдет к тебе, надеясь на угощение.

Смотреть совхозные стада не хотелось — хватит с меня фильма Вдовина об осеннем сгоне. На экране загоняемые в корраль[131] олени напоминали колхозных коров, а не гордых царей тундры.