Тропами вереска

Погода к вечеру испортилась: подул северянин, обрывая еще лишь прихваченные желтизной листья, и я пожалела, что не взяла кожух. Где-то в чаще выл зверь, и я прислушалась. Но слишком далеко, пусть у меня и ведьмин слух, а не человечий. Упала оземь, раскинула руки и вышла из тела. Схватила в полете горлицу, направила – пусть повременит с делами своими. Птица от испуга сначала провалилась, как в пропасть, но я придержала, успокоила. Посмотрела на лес ее глазами. И снова поразилась их остроте: на версты увидела, каждую ветку рассмотрела, и впереди, и по бокам, и сзади почти. Но играть времени не было, зверь выл за молодыми сосенками, чесал лапой бок, в котором стрела застряла. Я заклекотала негодующе. Плохой охотник – зверю мучение. И мне головная боль. Не убил лисицу, ранил, а та мучается теперь.

Птицу отпустила с благодарностью, вернулась в тело, полежала, приходя в себя. Столько лет, а все к полетам не привыкну, перед глазами и сейчас все плывет. После ясного да острого птичьего глаза – как слепая вновь, ничего не вижу.

Но медлить не стала, побрела, принюхиваясь. Пока дойду, глаза вновь по-человечьи видеть начнут, а пока и нюх сгодится. Зря, что ли, мне Шайтас нос таким длинным сделал?

Стрелу я вытащила, придержала лисицу, чтобы не торопилась бежать. Смешала землицу с успокой-травой, растерла пальцами. Плюнула пару раз. За водой идти к ручью некогда, и так сгодится. Рану зверю замазала да наказала не вылизывать, поберечь. И отпустила. Знаю, что уже к вечеру лизать начнет, не сдержится, пусть и ведьмин указ получила. Да и ладно. До того уже затянется все, новой кожицей зарастет.

Тучи налетели нешуточные, снежные, и я нахмурилась. Рано еще. Токи в деревьях бурлят, заморозит северный ветер, выстудит. Я закрутилась волчком, затопала, заухала совой, призывая стихию. Северко злился, выходить не хотел, но я за бороду его косматую схватила, дернула.

– Чего ругаешься, Шаисса, – прохрипел Северко, сверкнул глазами-льдинами. – Время мое пришло…

– Рано, Северко, рано! Повремени, старый! Разгуляешься еще! Не губи деревья, молодые не выдержат, силен ты больно!

Северко хмыкнул в бороду, но улыбнулся, так, что вьюга завьюжила. Был у него грешок, любил, когда хвалят старого… Я и хвалила, соловьем просто разливалась. И красавец он, и силен, и шуба снежная – сама Зимушка оглядывается. Он слушал да кивал, верил. Знать, хорошо врала, правдиво.

– Ладно, уболтала, Шаисса, повременю, – проскрипел старый хрыч да убрался на север, подальше от моего леса.

Я с облегчением перевела дух, села на пень. Саяна привычно опустилась мне на голову, сбила пегие волосы, чтобы удобнее было. Бороться с вороной я давно бросила, на редкость упрямая птица досталась. Каждый раз на моей макушке гнездо устраивает, хорошо хоть яйца не откладывает – видимо, все же опасается в суп попасть.

Сил не было даже встать, все же тяжело стихию так долго держать. Руки тряслись, как лихорадочные, тело по́том ледяным обливалось, сердце в трясучей заходилось. Хотела еще к березке сходить, да поняла: до лежанки бы доползти. Я и поползла, почти по-звериному, и о незваном госте-то забыла совсем. У околицы присела, поняв, что и шагу больше не сделаю, тут останусь до утра.

Сапоги со сбитыми носами подошли и застыли, а сам служитель окинул меня взглядом.

– Что с тобой, ведьма?

– Ничего, – буркнула я. Подол задрался, обнажив костлявые изодранные коленки, и он скривился. Отвращение в синих глазах мне словно сил прибавило, встала, держась за оградку, поковыляла в лачугу. И словно впервые ее увидела. Никогда не задумывалась, как мое жилище выглядит, что с ведьминой норы возьмешь? А сейчас вдруг поняла, как на это пришлый смотрит: убогое все, покосившееся, закопченное. Травами и нутряным жиром пропахшее. Не человеческое.

А и ладно. Что мне до мыслей служки, в его обители потолки высоченные, белые и золотые, росписью украшенные. Вот пусть туда и убирается. А мне и так сойдет.

Доползла до лежанки и упала, отвернулась к стене. Даже Теньку не покормила, так устала. Но зверюга моя не обиделась, подошла, легла рядом, согрела теплым боком. Я лежала, рассматривала зарубки на деревянном брусе, что каждую ночь перед глазами, и все ждала, когда же пришлый спросит, где ему спать. Лежанка-то в лачуге одна, второй сроду не водилось. Но так и не дождавшись, заснула.

* * *

Проснулась от мерного стука топора и поначалу даже не поняла, откуда он. Вскочила, так что хлесса на пол упала, рявкнула спросонья, прихватила меня зубами за бок. Я ей по ушам дала, чтобы на хозяйку зубы не скалила, и Тенька заскулила жалобно, виниться начала. Но я с ней разговаривать не стала, вышла во двор, щурясь от яркого солнышка. Северко не соврал, далеко убрался, за море, так что у нас снова стало тепло, почти по-летнему. Это хорошо, успеют деревенские урожай убрать, к зиме подготовиться. И лес мой еще постоит золотой, побурлит соками, а снежком укроется тихонько, засыпая. Я смотрела, улыбаясь, но тут вспомнила о служителе и скривилась. Вот же напасть на мою голову…