Тропик Козерога

Тем же днем, после захода солнца. Тащусь дальше, все углубляюсь на Юг. Выхожу из какого-то городка по дороге, ведущей к шоссе. Вдруг слышу сзади шаги, и вскоре меня перегоняет бегущий юноша. Он очень тяжело дышит и ругается на чем свет стоит. Я на минуту останавливаюсь, пытаясь понять, в чем дело. И тут вижу бегущего следом: он старше, он сжимает ружье. Дышит намного легче, не произносит ни звука. Когда он подбегает ближе, сквозь облака пробивается луна, и я могу как следует рассмотреть его лицо. Это преследователь. Я отхожу в сторону, поскольку за ним бегут другие. Я трепещу от страха. Это шериф, кинул мне на бегу какой-то малый, он хочет поймать его. Ужасно. Я продолжаю идти в сторону шоссе и жду, когда же прогремит выстрел, венчающий дело. Но ничего не слышу, только тяжелое дыхание юноши и нетерпеливый топот толпы, сопровождающей шерифа. На подходе к главной дороге из темноты выходит фигура и неторопливо идет ко мне. «Ты куда, сынок?» — спрашивает этот человек почти что нежно, Я что-то бормочу о соседнем городке. «Лучше будет, если ты останешься здесь, сынок», — говорит он. Я не сказал больше ни слова. Я позволил отвести себя назад, в город, под руку, будто вора. Я лежал на полу в камере на пятьдесят человек. И видел дивный эротический сон, завершившийся гильотиной.

Иду дальше… Назад идти так же трудно, как вперед. Отныне я не чувствую себя гражданином Америки. Та Америка, откуда я пришел, где у меня были какие-то права, где я был свободным, осталась далеко позади и почти стерлась из памяти. Теперь мне кажется, будто в спину мне все время наставляют дуло. Ступай вперед — вот все, что я слышу. Когда со мной заговаривают, я притворяюсь дурачком. Я изображаю живой интерес к нынешнему урожаю, погоде, выборам. Когда я останавливаюсь, на меня все смотрят, черные и белые, они изучают меня пытливым взглядом, словно я что-то сочное и съедобное. Я вынужден идти дальше, пройти еще тысячу миль, словно у меня есть некая цель, словно я действительно куда-то иду. Еще мне надо изображать некое подобие благодарности за то, что меня пока не пристрелили. Это и угнетает, и бодрит. Ты будто мишень, но пока никто не нажимает на спусковой крючок. Тебе дают подойти невредимым прямо к Мексиканскому заливу, в котором ты волен утопиться.

Да, мой сэр, я достиг Мексиканского залива, сразу же вошел в его воды и утопился. И сделал это добровольно. Когда мое тело выловили, к нему была привязана бирка: франко-борт, Миртл-авеню, Бруклин. И в обратный путь оно проследовало наложенным платежом. Когда позже меня спросили, для чего я себя убил, я мог сказать в ответ только одно: потому что я хотел зарядить электричеством космос!

Под сим разумелась простая вещь: Делавэр, Лакаванна и Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная линия электрифицирована, а душа человеческая до сих пор заключена в крытой повозке. Я родился в средоточии цивилизации и естественным образом принял ее, а что оставалось делать? Но самое забавное в том, что больше никто не принял ее всерьез. Я стал единственным представителем общества, цивилизованным по-настоящему. Для меня не нашлось места, как нет его до сих пор. Тем не менее, прочитанные книги и услышанная музыка уверили меня в том, что где-то на земле есть люди, похожие на меня. И мне пришлось пойти и утонуть в мексиканском заливе, дабы оправдать продолжение этого псевдоцивилизованного существования. Фактически, мне пришлось отделаться от своей духовной оболочки.

Когда я наконец осознал, что при нынешнем положении дел останусь ничтожеством в глазах общественности, я совершенно успокоился и стал счастлив. Я быстро освободился от чувства ответственности. И коль скоро друзья не устали бы давать мне взаймы, я мог бы прожигать жизнь бесконечно. Мир был для меня будто музей; мне хотелось есть и есть это дивное шоколадно-слоистое пирожное, которое люди прошлых поколений положили на наши ладони. Всех раздражало, как я наслаждался сам с собой. Их логика была такова: да искусство — это прекрасно, спору нет, но когда ты вкалываешь, чтобы заработать на жизнь, не остается сил наслаждаться искусством. Это было как раз в то время, когда я норовил добавить от себя слой-другой к тому чудесному шоколадно-слоистому пирожному. Последний, так сказать, штрих. Тогда меня сочли за сумасшедшего, нимало не колеблясь. Сначала меня считали бесполезным членом общества; потом некоторое время — беспечным, не думающим о завтрашнем дне живым трупом с непомерным аппетитом; теперь я прослыл сумасшедшим. (Послушай, ублюдок, ты когда-нибудь устроишься на работу?.. Подожди-ка, мы разделаемся с тобой!)

В открытии нового фронта была своя прелесть, была новизна.