Тропик Козерога

Этот образ я вынашивал в себе. Если бы только я был человеком, а не пчелой! По неясной, необъяснимой причине я знал, что я человек, что не утону вместе с роем, как остальные. Всегда при групповом порыве я вовремя отходил в сторону. Мне так нравилось от рождения. Какие бы неприятности не доводились испытывать, я знал, что это не смертельно, что это не навсегда. И вот еще одна странная вещь: когда меня призывали выйти вперед, я сознавал свое превосходство над вызывавшим меня, однако необычайное смирение мое объяснялось не притворством, а пониманием зловещего характера ситуации. Мой ум пугал меня с юношеских лет; то был ум «дикаря», который выше ума цивилизованного человека, поскольку лучше приспособлен к экстремальным ситуациям. Это жизненный ум; даже если жизнь проходила стороной, мне казалось, что я пустился в круг новой жизни, которая пока не обнаружила свои ритмы для всего остального человечества. Оставаясь с ним и не переходя окончательно в сферу новой жизни, я стал как бы приметой времени. С другой стороны, во многих отношениях я уступал окружавшим меня людям. Словно вышел из адского пламени не полностью очистившимся. Словно еще не сбросил хвост и рога, а когда меня обступали чувства, изрыгал серный яд, уничтожавший все. Меня всегда звали «везунчиком». Все хорошее, что случалось со мной, называли «везением», а беды относили на счет моих недостатков. Или, скорее, слепоты. Однако редко кому удавалось заметить неладное! Тут я был искусен как сам дьявол. А то, что я часто бывал слеп, мог заметить каждый. В таких случаях приходилось уединяться и становиться осторожным как сам дьявол. Я оставлял этот мир, добровольно возвращаясь в адский пламень. Эти уходы и приходы вполне реальны для меня, на самом деле, они даже реальнее того, что случалось между ними. Друзья думали, что знают меня неплохо. В действительности они не знали обо мне ничего по той причине, что я менялся бесконечно. Ни любившие, ни проклинавшие меня не знали, с кем имеют дело. Никто не мог сказать, что съел вместе со мной пуд соли, поскольку я все время обновлял свою индивидуальность. А то, что называется «индивидуальностью», я держал про запас до того момента, когда она усвоит надлежащий человеческий ритм, получив возможность сконцентрироваться. Я прятал лицо до того момента, когда смогу понять, что иду в ногу с миром. Все это, разумеется, было ошибкой. Даже роль художника, ставшего приметой времени, стоит принять. Действие важно, даже если активность оказалась напрасной. Не следует говорить: «Да, нет, да, нет», даже сидя в высоком кресле. Не стоит тонуть в волнах человеческих приливов и отливов, даже для того, чтобы стать Мастером. Каждый должен бороться с собственным ритмом — любой ценой. За несколько коротких лет своей жизни я вобрал опыт тысячелетий и растерял его, потому что не испытывал в нем потребности. Я был распят и отмечен крестом; я родился, не испытывая потребности в страдании — и все же не видел другого способа пробиться вперед, иначе как повторив драму. Мой ум восставал против этого. Страдание напрасно, твердил мне мой разум, но я продолжал страдать по доброй воле.

Страдание не научило меня ничему; другим, может быть, оно необходимо, но для меня оно не более чем алгебраическое проявление духовной неприспособленности. Та драма, которая выражается в страдании современного человека, ничего для меня не значит; фактически, она никогда ничего не значила для меня. Все мои Голгофы были псевдотрагедиями, крестными муками в розовом свете, дабы поддерживать адский пламень ярко горящим — для настоящих грешников, о которых можно ненароком забыть.