Тропик Козерога

Как бы желая показать священнику, что он не из того же теста, что дядя Нед, отец стал еще усердней в церковных делах. Он даже выдвинулся в старосты, и очень, гордился своим положением, которое позволяло ему во время воскресных служб собирать пожертвования. Не представляю себе, как мой отец вышагивал по проходу конгрегационалистской церкви с копилкой для пожертвований в руках, как он стоял с этой копилкой у алтаря — благоговейно вслушиваясь в слова благословения, произносимые священником. Все это теперь мне кажется таким невероятным, что я далее не знаю, что и сказать. Мне нравится вспоминать совсем о другом: об отце из моего детства, о том, как я встречал его по субботам у парома. Рядом располагались три салуна, по субботам полные на —. роду, пришедшего пообедать и выпить кружку пива. Вижу отца на тридцатом году его жизни, здорового, улыбающегося и обменивающегося со всеми незлобивыми остротами, вот он облокотился на стойку бара, соломенная шляпа сдвинута на затылок, свободной ладонью он смахивает пивную пену. Я тогда едва доставал до тяжелой золотой цепочки, пересекавшей его жилет; помню костюм из шотландки, который он носил летом и который отличал его среди прочих посетителей бара, не имевших счастья родиться портными. Помню, как он запускал руку в большую стеклянную вазу на прилавке и протягивал мне крендель, с просьбой сбегать к витрине «Бруклин Таймс» и посмотреть турнирную таблицу. Когда я выбегал из салуна узнать, кто выиграл, мимо проносилась вереница велосипедистов, они мчались у самого тротуара по узкой полоске асфальта, уложенной специально для них. Тут, как раз, прибывал очередной паром, и я задерживался на минуту поглядеть, как люди в униформе швартуют судно. Когда открывали створы и клали деревянный трап, толпа обрушивалась на берег и стремилась в салуны, украшавшие округу. То были дни, когда папа знал, что такое «умеренность», когда он пил, потому что испытывал настоящую жажду, потому что пропустить кружку пива считалось привилегией всякого мужчины. Тогда было так, как об этом замечательно сказал Мелвилл: ^{55}«Питайте все подходящей пищей, если конечно, эта пища доступна. Пища твоей души — это свет и пространство; так питай душу светом и пространством. Но пища тела — это шампанское и устрицы; так питай его шампанским и устрицами; и достигнешь радостного воскресения, если будет оно». Да, мне кажется, что тогда душа папы еще не усохла, что она пребывала в безграничном пространстве и свете, а равнодушное к воскресению тело питалось подходящим и доступным — если не шампанским с устрицами, то пивом с кренделем. Тогда его тело еще не знало, что такое страдание, и никто не осуждал ни его образ жизни, ни отсутствие в нем веры. И окружали его не хищники, а хорошие люди, обыкновенные смертные, как и он сам, которые смотрели не вверх или вниз, а прямо перед собой, устремив взгляд на горизонт и радуясь открывшемуся виду.

А теперь, измученный бедняга, он стал церковным старостой, он стоял перед алтарем, седой, сгорбившийся, высохший, в то время как священник благословлял презренное пожертвование, предназначенное для обустройства нового кегельбана. Может быть, ему и правда было необходимо испытать это рождение души, напитать ее подобный губке рост тем светом и пространством, какие предлагала конгрегационалистская церковь. Но какая это жалкая замена для человека, познавшего радости той пищи, которой требует тело и которая, не вызывая угрызений совести, могла бы наполнить даже его подобную губке душу светом и пространством — пусть не божественными, но яркими и земными. Я опять вспоминаю его небольшой животик, на котором покоилась массивная золотая цепочка, и мне кажется, что со смертью его живота продолжала жить только губка его души, некое приложение к телесной смерти. Я думаю о священнике, который поглотил его словно бесчеловечный пожиратель губок, словно хранитель вигвама, увешанного духовными скальпами. Я думаю о том, чем завершилась эта трагедия губок, ибо хотя он и обещал свет и пространство, исчез он из жизни моего отца не раньше, чем рухнуло все воздушное сооружение.