Тропинка в небо<br />(Повесть)

И вдруг грянула тишина. Вот ее-то Манюшка и Трош услышали. Выглянув из-за доски, они увидели грузную фигуру начальника школы у двери и замерших в разных уголках класса спецов — расхристанных, взлохмаченных, с растерянными и глупыми лицами.

— Что за сумасшедший дом! — загремел начальник, оглядывая свое примолкшее войско. — Безобразие! Кто помкомвзвода?

Славичевского в классе не было.

— Отлучился в библиотеку, товарищ начальник школы, — отрапортовал Мотко из-за своей парты.

— Командиры отделений? — еще повысил голос Пятериков.

Из командиров отделений были Трош и Мутер, но они прикусили язык и не двигались с места. Все было ясно: решили уйти в нети.

— Один болеет, двое ушли с помкомвзвода, товарищ начальник школы, — шагнул к нему Козин.

— Так. Комсорг?

Захаров был на месте, но и виду не подал, что его это касается. Неужели и он — в нети? Да, точно. Синилов доложил, что комсорга вызвали к замполиту.

— Замкомсорга?

У Манюшки быстро-быстро запрыгали в голове мысли. Только еще одного наказания и не хватает на сегодняшний день для полного счастья! Те, кто впереди, нырнули в кустики, а меня, выходит, подставили. Но не откликнуться — значит отречься от своей должности. Они струсили и отреклись, но почему и я должна?.. Отстранив Барона, который старательно загораживал ее, она вышла из-за доски и строевым шагом приблизилась к начальнику.

— Заместитель комсорга Доманова! — отрапортовала, взяв под козырек (благо на голове была шапка).

Пятериков некоторое время, склонив голову, рассматривал ее с высоты своего огромного роста и вдруг усмехнулся.

— Ага, это ты. Ну, конечно, теперь ясно: где Доманова, там беспорядок… Ладно, за смелость — все взяла на себя — я тебя прощаю. А за беспорядок на самоподготовке взводу час строевой! Командира роты ко мне!

Через пять минут капитан Тугоруков уже гонял взвод вокруг школы. С особенным удовольствием он отдавал команды «ложись» и «по пластунски — вперед!»

— С каким наслаждением он скомандовал бы: «В преисподнюю — марш!» — заметил Матвиенко, отбивая строевой шаг рядом с Манюшкой.

— Тих, тих, тих! — тотчас раздался вкрадчивый голос. — Разговорчики!

На следующий день перед уроками к Манюшке, которая ползала глазами по большой настенной карте, готовясь к географии, подошел Захаров.

— Ты зря вчера объявилась, Марий, — сказал он. — Пятериков — начальник крутой, он мог от тебя мокрое место оставить.

Манюшка глянула на него с ехидцей.

— А может, это ты зря не объявился? Спрашивают к ответу комсорга, а он весь мокренький и уже не хочет быть комсоргом.

— Передергиваешь, Марий. Спужаться я спужался, это точно. Как и все. Как и ты, кстати. Я видел, какое меловое было у тебя личико, когда из-за доски показалось. Но дело не в этом. Почему, ради чего я должен, был подставлять свою голову? Взвод все равно был бы наказан, а плюс к этому еще я. Ведь он мог сгоряча просто выгнать меня из школы. Кому это нужно?

— Не знаю. Чтобы тебя отчислили, ясно — никому. А вот чтобы ты объявился — наверно, тебе самому. Вот во время войны, когда немцы выстраивали наших пленных и говорили: «Коммунисты, комиссары и командиры — три шага вперед!» — то ведь все они выходили. Зачем? Может, чтоб не показать себя трусами перед своими бойцами, а? Как считаешь?

У Захарова порозовели скулы, а глаза, обычно ироничные и озорные, попритухли.

— Дурацкое, извини, сравнение. Слишком разные масштабы, Марий. А кроме того, я не считаю, что они поступали правильно. Сами себя выдавали фашистам — что ж тут правильного?

— Ты что, а?

— А как иначе это назвать? Они выдавали себя, а их расстреливали. Кому от этого польза? Только фашистам.

— А тебе не кажется, что ты… в общем-то… оскорбляешь их память? — вмешался подошедший Матвиенко.

— Нет, не кажется. Я снимаю шапку перед их мужеством, но…

— Ага, значит, ты признаешь, что они поступали мужественно. Значит, если бы они затаились, они поступили бы трусливо?

— Я никогда не сомневался в ваших схоластических способностях, Василий Андреевич, но давайте рассуждать здраво, без трепотни. Идет война, есть враг — фашист, и каждый свой поступок нужно… ну, каждый раз надо себя спрашивать: вот если я сделаю так — во вред это фашисту или в пользу? Возьмем данный случай. Если бы они остались живы, кто-то из них смог бы сбежать и снова воевать, а кто-то боролся бы в лагерях, в подполье. Вот это и значило бы — не отречься от себя.

Захаров подавлял своей железной логикой. Манюшку это и восхищало, и раздражало: все-то он знает, подумаешь, учитель нашелся!

— Во-первых, а что подумали бы солдаты? — сказала она, тоже стараясь выстроить нерасторжимую логическую цепочку и невольно подражая Захарову. — Ага, струсили комиссары? Вот они какие! Во-вторых, часто немцы ставили условие: если не признаетесь, расстреляем всех. Что ж, по-твоему, пусть из-за одного гибнут все наши, ждать, пока кто-то слабонервный выдаст?

Разгорячившись, спорщики вопили во всю мощь своих глоток, вокруг них собралась толпа, и в ней, как головешки в костре, тлели и разгорались споры на эту же тему. Захаров, между тем, добивал своих оппонентов.