Тропинка в небо<br />(Повесть)

И вогнал ее в краску. И обозлил: с той памятной его свиданки с Викой Манюшка как бы потеряла в себе прежнюю девчонку-сорвиголову, а новая, вдруг ощутившая себя девушкой, а своих товарищей — парнями, она себе не нравилась. Манюшка всячески старалась не обращать внимания на свои эмоции, но это не удавалось. Она то неожиданно смущалась и краснела, то грубила без всякого повода.

Вот Трош вогнал ее в краску своим дурацким подмигиванием — хотя, если разобраться, чего ей краснеть-то? И с Захаровым тут же чуть не поругалась. Повод был совершенно никчемным: в ответ на его замечание, что Папаша до фанатизма влюблен в математику, Матвиенко сказал, что конечно, за это его можно уважать, но «математика — это только математика».

— Что ты хочешь этим сказать? — взъерошился Захаров.

— А то, что сперва нужно быть человеком, а потом уже специалистом.

— А если человек не специалист, то он и не человек, — заявил Толик. — Ценность человека определяется любовью к своему делу и глубиной знания этого дела.

— Ну… не знаю. Еще Козьма Прутков сказал, что специалист подобен флюсу.

— А ты, как всегда, заодно с умными классиками: человек — это звучит гордо, это разносторонняя личность, подкованная на все четыре ноги. Но таких не существует. Есть болтуны, которые притворяются разносторонними личностями. — Так как Матвиенко не собирался уступать (об этом свидетельствовало его многозначительное покашливание), Захаров поспешил поставить свою точку: — Ну, довольно! С тобою спорить — надо прежде пообедать, а до обеда еще — ого-го!

— А с тобою спорить нечего, — неожиданно для самой себя влезла Манюшка. — Ты упрям, как лошадь.

— Ну и сравненьице! Глупее не придумаешь, — фыркнул Захаров и отошел.

Это был его обычный финт. В любом споре он стремился поставить последнюю точку и выходил из него не только не побежденным, но вроде даже и победителем. Раньше это съедалось без особых эмоций, а теперь Манюшку прямо-таки заколотило. Ей казалось: Толик разгадал, что она стала слабее, и пользуется этим, стремясь не просто одержать верх, но и унизить.

Через несколько дней на Папашином уроке «погорел» Матвиенко. Четунов обнаружил, что его фаворит не выполнил домашнего задания. Сперва он даже не поверил.

— Ты что, издеваться надо мной вздумал? — закричал он, порозовев. — В кошки-мышки играть? Ну-ка хватит переводить государственное время, открывай тетрадь и показывай, что сделал!

— Да нет ничего в тетради, пусто.

— Та-а-ак… Ладно, за это ты мне сейчас на доске пять задач решишь. И к следующему уроку два задания выполнишь плюс еще две задачки… Это ж только подумать: Архимед! Архимед начхал на математику! Да ты чем вчера на самоподготовке был занят, неверная твоя душа?

— Размышлял о суетности бытия, товарищ преподаватель.

— То есть? — Папаша направился к доске, взял мел и, спеша, начал записывать номера задач, которые предстояло решить сегодня.

Можно было и промолчать: Четунов занялся математикой и забыл обо всем. Но Матвиенко счел своим долгом ответить на вопрос, обращенный к нему, тем более, что весь взвод превратился сейчас в заинтересованных слушателей.

— Задумался я вчера, товарищ преподаватель, и вот в голову мне пришла такая мысль: живет, живет человек, стремится к чему-то, волнуется, радуется, плачет, забивает голову разными житейскими премудростями, изучает науки — а для чего? Наступит час и все это обратится… кхе, кхе… в нуль. Финал ведь один для всех. И решил я, товарищ преподаватель, что все на свете — прах и суета. В том числе и домашнее задание по алгебре.

Никто не ожидал, что эта философская тирада, которую Вася тихо пробубнил, преследуя одну-единственную цель — поболтать на уроке на посторонние темы, — вызовет какую-нибудь реакцию у Четунова. Но, изумив всех, Папаша вдруг отшвырнул мел и с такой живостью обернулся, что класс мгновенно притих.

— Вот до чего додумался! — закричал Четунов. — Вот, оказывается, какие, простите за выражение, идейки мешают ему заниматься делом! Мы фашизм свалили в яму, руины расчищаем, жизнь свою заново отстраиваем, а тут из подворотни такие вот мыслители тявкают: мол, к чему все это, все равно ведь помрем! Может, и по глупости лают, а враг радуется: ему на руку, если мы все бросим, повалимся лицом в подушку и начнем ждать смерти. Тут он нас голыми руками и… — Папаша приблизился к опешившему Архимеду и начал ожесточенно, как пули в грудь, всаживать в него убийственные вопросы: — Ты что ж это, вражий сын, а? Когда ж ты войну забыть-то успел? У тебя что, ум за разум зашел, черт тебя побери? У тебя ж голова! Как же ты мог? — Казалось, он вот-вот схватит опростоволосившегося философа за грудки. — Я этого так не оставлю, нет! Я вот тебе двойку сейчас в журнал влеплю! Нет, не двойку — единицу! С минусом! И пусть она до конца четверти торчит занозой в твоей совести!

— Так он же пошутил! — вступилась Манюшка. — И при чем тут единица? Человек поскользнулся по философии, а ему единицу по алгебре.

Четунов немедленно направился к ней.