Тропинки в волшебный мир

Кузьма вышел в сени, развязал салазки, сделанные на лыжах, и внес в избу мешок с провизией.

— Разобрать надо, — сказал он, вынимая из мешка узелок за узелком, — чего в избе оставить, чего в сени выкинуть. Мясишка мне тут где-то малость баба завернула.

— Я вот сегодня мясишка-то нашел! — похвалился Мирон.

— Что, ай русачок попал? — сверкнул глазами сторож.

— Какое там! — махнул рукой Мирон. — Страшно и подумать. Лось!

— Как лось? — не понял Кузьма.

— Так вот и лось. Какой-то подлец подстрелил, а он дошел До нашей пасеки да почитай под самой городьбой и кончился в осиннике.

— Неуж правда? — недоумевал Кузьма.

— Истинно тебе говорю! Врать разве буду? Вот бежать надо в село или в лесхоз, а когда? Сейчас, поди, уж поздно, а до утра тушу может заковать, потом и не разделаешь.

— Коль правда все это, Мирон, я думаю, не стоит и грех заводить с этим лесхозом.

— Какой же это грех? Неуж волкам да воронам оставлять?

— Зачем волкам, — радостно улыбнулся сторож, — сами небось не хуже волков. Перетащим тушу да будем зиму-то поедывать. Нам двоим этого мяса — во! — провел Кузьма ладонью по заросшей, как у медведя, шее.

— А узнают? Засудят ведь! Об этом ты подумал?

— Кто же это узнает? Кабы считаны были в лесу звери, а то небось никто не хватится. А заявим — хуже может обернуться дело. Скажут: кто, кроме вас, мог убить его у самой пасеки? Вполне так могут дело повернуть. Заявили мы с тобой в позапрошлом году, когда на болоте раненого лося нашли, а что из этого вышло? Государство от лося только шкуру получило, а мясо все до косточки лесхозовское начальство по себе разделило. А нам с тобой даже спасибо не сказали. Не забыл, поди? На этот раз, надо полагать, тоже не скажут, а если и скажут, то нам все равно проку от этого мало.

— Шут его знает, — замялся Мирон. — Лось ведь не заяц, вот чего я боюсь.

— А что, не упрячем?

— Так-то оно так, а все же страшно чего-то. Первый раз я в таких делах. Век чужого не трогал.

— Сроду ты, Мирон, чего-нибудь да боишься, — обидел с Кузьма, — пра! Разве другие бы упустили на нашем месте? Н в жисть! Ну, я мирюсь, коли в казну бы все это пошло, а то ведь сам знаешь. Растащат, анафемы, всего зверя.

— Все это так, Кузьма, а все-таки опасно. Ну хоть бы мясо завидное было, а то ведь так себе, щепа. Не стариковское, одним словом. Ему двое суток в русской печи преть надо, да и после этого нашими зубами не взять. По мне, так лучше не связываться.

— То, Мирон, не беда, коль родилась лебеда. Вот две беды, как ни ржи, ни лебеды. Хоть и плохое, как ты говоришь, мясо, а все не мочало. Сейчас бы забрать его в самый раз. Ночь как по заказу! Снег идет. К утру все заметет. Шито-крыто!

— А как не заметет?

— Не заметет — сами заметем. Небось охотники!

Мирон колебался. Искушение было велико, но и робость брала-Чуял он, что Кузьма не отстанет от него, всю ночь промучает, а уговорит. Сказать же ему что-нибудь такое, чтоб сразу отстал, не хватало у Мирона смелости. Не мог он высказывать правду прямо в глаза, жалел человека, К тому же и сам Мирон, слушая горячие уговоры Кузьмы, уже заколебался, — «Может, старик и прав», — думалось ему. И хотя искушение начинало одолевать, но совесть все же мучила. Да и робость брала. «А вдруг?»

— Боюсь…

— Идем! Ну чего и кого бояться, подумай сам?

— Ну, шут с тобой, идем! — в сердцах махнул пасечник рукой. — Только уговор: упрячем все так, чтоб ни-ни! И сами молчок. Чтоб ни другу ни передругу!

— Это уже само собой, — улыбнулся в черные смоляные усы сторож.

Он вынул из холщовой сумки, с которой ходил в лес, большой охотничий нож, достал с припечка брусок и, попробовав на палец лезвие ножа, стал точить его.

— Ружье брать ай нет? — спросил Мирон.

— Возьмем. Топор и мешок тоже надо. Через полчаса пчеловоды вышли на улицу.

— Собаку взять? — тихо спросил Мирон.

— Без надобности, — ответил Кузьма, — пусть тут сидит. В случае, кто ненароком пойдет, она знать даст.

Луны не было. Все небо затянули тяжелые низкие тучи. Мороз смяк. Сыпал тихий, густой снег. Стена леса растаяла в нем, слилась с небом.

Лось лежал на боку, неловко запрокинув рогатую голову. Глаза его были открыты, но снег, падающий ему на спину и голову, уже не таял.

Кузьма ткнул на всякий случай в нос ему палкой и, убедившись, что лось мертв, подошел вплотную. За ним, пугливо озираясь по сторонам, вышел из кустов Мирон.

Кузьма молча обмел с туши рукавицей снег, срубил топором тяжелые, словно литые, рога и один за другим кинул их в сугроб.

— Какая уж тут работа, — шепотом проворчал Мирон, — ни огня, ни воды.

— Обойдемся! — тяжело сопя, ответил сторож.

Он вынул из кармана нож, обтер его о голенище, и, будто всю жизнь только тем и занимался, что обделывал по ночам лосей, быстро и ловко пропорол кожу от шеи до задних ног.

— Придерживай тут, — тихо командовал Кузьма, ловко орудуя ножом.

Мирон придерживал, плохо понимая, что делает. Его бил нервный озноб. Зубы мелко стучали. Он раскаивался и проклинал себя за то, что ввязался в это темное дело, но и отступать было поздно.

Снег пошел гуще. В километре, а может и ближе, вдруг протяжно и нудно завыли волки.