Тропой священного козерога, или В поисках абсолютного центра

Ших-Али был почитателем оккультных и человеческих способностей Анатолия Игнатьевича, тоже занимался йогой, особенно медитациями. Он являлся убежденным сторонником ахимсы и всеобщего примирения. Будучи мусульманином, Ших-Али воспринимал ислам как часть интегральной традиции, восходящей к мудрецам седой древности:

— Однажды я разговаривал в Бухаре с одним очень старым раввином. Я его спросил, откуда происходит религиозная вражда между отдельными ветвями авраамической традиции? Он мне сказал: «Христиане и мусульмане — это исторически еще „дети“ в сравнении с тысячелетней мудростью нашей традиции. Им еще предстоит долгий путь духовного развития, прежде чем они повзрослеют и поумнеют!»

Жизненную мудрость Ших-Али постигал в нелегких обстоятельствах. Однажды семья его корейской супруги попросила его помочь на рисовом поле — ну, там, пару грядок прополоть. У Шиха как раз был первый день долгожданного отпуска, и он, с самыми лучшими намерениями, решил потратить его на фамильный субботник. В общем, приехал на плантацию, грядка-другая... Попросили остаться еще на пару дней. Как откажешь? Вот так, мало-помалу, втянулся и пропахал у родственничков весь отпуск, не разгибая спины с утра до вечера! Справедливости ради надо сказать, что в таком же режиме пахала и вся семья, в том числе супруга Шиха. Ших-Али уважал труд и принимал удары судьбы со стойкостью истинного мюрида неведомого Бога.

Корейский вопрос. Корейцы — народ очень упорный. В Средней Азии их община была весьма состоятельна. Очень много корейцев торговало на базарах. Их специализация — острые овощные начинки и смеси. Острая пища — культурное наследие народа-рисовода. На рисовом поле, всегда залитом водой, работать в жарком климате опасно, так как можно получить хронические воспаления, предотвратить которые способна как раз очень острая пища: ее огонь должен нейтрализовать влажность окружающей среды. Я лично пробовал национальную корейскую кухню только дважды. Первый раз — на душанбинском базаре, где купил в напоминавшем наскаду пластиковом пакетике овощную смесь, посчитав ее чем-то вроде начинки к блинам. Начинка была до такой степени острой, что даже аджика покажется по сравнению с ней вареньем. Потом злопыхатели мне рассказывали, что корейцы якобы специально обильно шпигуют эти смеси перцем, дабы заглушить привкус просроченных продуктов. Не знаю, как насчет последних, но мой личный опыт вполне убедил меня в том, что истинные корейцы без обильного перца вообще ничего не едят.

В Каландаровом подъезде, на последнем этаже, жили две кореянки, представлявшиеся сестрами (хотя больше они были похожи на лесбийскую пару). Девушки очень интересовались заморскими гостями, часто посещавшими их соседа-художника. Мне удалось найти с сестрами общий язык, и они периодически приглашали меня к себе на ужин. В первый раз на стол была подана жареная картошка а-ля помфрит, которую одна из сестер тут же густо посыпала красным перцем. Я думаю, Каландар за это только бы сказал спасибо, да еще сверху побрызгал бы соусом собственного приготовления, но я после первого же куска прикасаться к блюду больше не рискнул. Это была моя вторая, до сих пор последняя, встреча с корейской кухней. По счастью, сестры поняли особенности моей «заморской» конституции и в следующий раз угощали более корректно, например, водкой с огурчиками.

Однажды Кая рассказала такую историю. Как-то пришла она с компанией местных корейцев на встречу с делегацией из КНДР. Захотели подружиться с посланцами далекой родины, подошли к руководителю делегации: мы, мол, здешние корейцы, очень любим прекрасную Корею и уважаем ее вождя... Тот отстранился, холодно смерил их взглядом и отрезал:

— Настоящие корейцы живут в Корее!

Леня Махов. Как-то раз к Каландару зашел человек, очень похожий внешне на Женю-Адмирала — поэта-символиста и тайного алхимика-тулеанца. Я сначала даже подумал, что это и есть Женя, зачем-то телепортировавшийся сюда из Москвы, в которой безвыездно — как Кант в Кенигсберге — провел всю сознательную жизнь. Вместе с тем, гость физически выглядел значительно крупнее оригинала — покабанистее, с отъевшейся ряхой, — тогда как бренная оболочка Евгения была крайне истощена гигалитрами водки, помноженными на бессонные ночи запредельных откровений. Наконец, «двойник» открыл рот и представился: «Леня Махов». Это был тот самый «лама», о котором мне писал когда-то Йокси.