Тропою испытаний. Смерть меня подождет

— Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, — советует Афанасий, кутаясь в старенькую дошку и выбивая зубами мелкую дробь.

Наконец-то нам удаётся выбраться к скалам. Тут действительно снег твёрже и идти легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются, и мы беспомощны, как тюлени на суше. К ночи пурга усилилась, стало ещё холоднее. Мы уже не можем отогреться движениями. А тут, как на беду, сломались обе нарты. Мы едва дотащили их до поляны.

Густая тьма сковала ущелье. Уныло шумит тайга, исхлёстанная ветром. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернёт нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно застыли, не шевелятся и не держат спичку?

Афанасий стиснутыми ладонями достаёт из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни закостенели, нож падает на снег. Я с трудом запускаю руку в карман, пытаюсь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу.

Василий Николаевич ногой очищает от снега сушняк, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа её зубами, чиркает головкой по чёрной грани коробки. Вспыхнувшую спичку торопливо суёт под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья… и всё безуспешно.

— Проклятье! — цедит Мищенко сквозь обожжённые губы и выпускает из рук коробок.

Первым сдаётся Николай. Подойдя к нартам, он пытается достать постель, но не может развязать верёвку, топчется на месте, шепчет, как помешанный, невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить своё последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья снега, сглаживает рубцы одежды.

— Встань, Николай, пропадёшь! — кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.

Мы бросаемся на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по обмороженному лицу хлещет ветер.

— Пустите… мне холодно… Бу-ми… Пропадаю… — шепчет он.

Афанасий, с трудом удерживая топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк остриём топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замёрзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия скоро оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.

— Хо… Хорошо, идите, грейте руки, потом огонь сделаем! — кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.

А пурга не унимается. Частые обвалы потрясают стены ущелья. Афанасию удаётся зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушняку. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова…

Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замёрзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает неосторожных. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть тёплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться. К костру на четвереньках подползает Николай, лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы.

Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревёт зверем, у него зашлись пальцы.

А костёр, взбудораженный ветром, хлещет пламенем по темноте.

Только через час нам удаётся организовать привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в озноблённых местах, кисти рук пухнут, болит спина. Лицо, руки у всех обморожены. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да ещё без палатки, можно спастись от такой стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом?

В пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.

В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом.

— С другой стороны от перевала близко, да ни один палка для костра нету, только камень там, в пургу сразу пропадёшь, — говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай.

— Пурга здесь часто бывает? — спрашиваю я.