Тропою испытаний. Смерть меня подождет

С трудом приподнимаю полотнище полога. Непроглядным мраком окутана тайга. Стоит она, не шелохнётся, спит. Огонь, вспыхнув на миг, осветил картину. Хетагуров, сложив по-кавказски калачиком ноги и наклонившись к огню, читает вслух дневник. Техник Кирилл Лебедев сидит рядом, обхватив загрубевшими руками согнутые колени, хмурит густые брови. Радист Иван Евтушенко, светловолосый парень с задумчивым лицом, топчется у костра, сушняк в огонь подбрасывает, а сам нет-нет да и прислушается, покачает головою.

Вижу: не торопясь поднимается десятник Александр Пресников, добродушный великан. Расправляет могучие плечи, широченными ладонями растирает затёкшие ноги, удивляется вслух:

— Приключится же этакая чертовщина!.. — и, зачерпнув из котелка чай, стоя пьёт.

Филька Долгих — щупленький, с быстрыми птичьими глазами, — сидя, подпирает спиною толстую лиственницу. Вот он левой рукою достал из кармана кисет, отрывает бумажку, мнёт её, насыпает махорки, подносит цигарку к губам, хочет слепить её, да так и замирает с открытым ртом, повернувшись к Хетагурову.

У забытого всеми «стола» Кучум караулит пахнущие куски мяса, нанизанные на деревянные шомпура. На хитрющей морде полнейшее безразличие, а сам незаметно подползает всё ближе и ближе.

— Кучумка, нельзя при людях! — ласково окликает его Филька.

Тот дико косится на него, нехотя отходит к исходной позиции, чтобы начать всё сызнова.

Пламя пляшет, подкормленное смолевыми сучьями. Скачут изломанные тени деревьев, гримасничают лица слушателей. Самое глухое время ночи, ни шороха, ни звука — предрассветный час. От реки сплошным маревом наплывает густой белёсый туман. Цепляясь за влажные кроны дремлющих елей, он хочет подняться к простору, но густой ночной мрак прижимает его к стоянке.

Голос Хетагурова слабеет…

Сон не вернулся ко мне. Лежу в полузабытьи. Это первая ночь, когда я освобождён от мрачных мыслей и отчаяния. Ко мне возвращается раскрепощённый разум. Я ещё далёк от экспедиционных дел, от суеты житейской. Но пережитое уже отступает в прошлое, боль смягчается. Знаю, слово «Мая» мы долго будем произносить с гордостью, преклоняясь перед непримиримой первобытностью реки.

А как же с Василием Николаевичем, с Трофимом? И об этом после.

Скоро смолк говорок. Затух костёр. Лагерь уснул. Поднялся месяц, и его голубоватый свет пронизал поредевший туман.

Я выбираюсь из-под полога. Дует леденящий ветерок. В тайге, прихваченной ночною сыростью, копятся холодные синие тени. Над мутной сталью реки тают лёгкие клубы серебристого пара. А вдали над грядами тёмных хребтов широко и ясно разливается по небу голубоватый рассвет.

«Утро… утро… утро…» — твердит какая-то пичуга.

Долго стою я неподвижно, опьянённый великолепием первого утра вернувшейся жизни. Окружающий мир кажется мне обновлённым, более доступным и понятным, чем когда-либо, и я смело вхожу в него с твёрдой жаждой продолжения. И вдруг слабый крик чайки вырывает меня из раздумья. Белым лоскутом кружится птица над бурунами. И всё кричит, кричит… Неужели это та добрая чайка, что звала нас с собою с камня? Но почему и теперь её крик полон печали?

Нет, память не обманула меня, мы действительно среди своих, и завтрашний день уже не вызывает тревоги.

Я бесшумно возвращаюсь под полог и, раскрепощённый от всех бед, надолго засыпаю.

Странно устроен человек: после такой встряски нам оказалось достаточно суток покоя, чтобы прийти в себя. И вот уже всё пережитое постепенно уходит в прошлое, одно забывается, другое иначе расценивается, и только узлы главных событий остаются навсегда в памяти.

Нас окружают заботой. Ни слова об экспедиционных делах. Но жизнь сама незаметно подводит тебя к ним. Вначале я осваиваюсь с лагерем, таскаю воду, хожу в лес за дровами и никак не могу избавиться от ощущения какой-то новизны в окружающей обстановке…

Затем начинают всплывать на поверхность и дела полевых подразделений, тревожившие меня в начале путешествия по Мае. И хотя я ещё часто обращаюсь к прошлому, я чувствую, что настоящее овладевает мною — всё постепенно возвращается на своё место.

Пришло в лагерь и второе утро. Я чувствую себя хорошо. Побрился. Пора браться за дела. Трофим разжёг костёр. Он уже захвачен работой: разобрал свою рацию. И я, глядя на него, думаю: «Уж если ты её соберёшь и она заговорит — значит ты здоров, мой друг!»

Василия Николаевича не слышно. Он замкнулся, живёт один со страшными думами.

Из соседней палатки доносится голос Лебедева:

— Филька, налаживай баню!

Минут через десять из полога высовывается взлохмаченная голова Фильки. Заспанными глазами парень осматривает небо, косится на меня, точно впервые видит, и сладко зевает.

— Кирилл Родионович! С утра баню или после завтрака? — спрашивает он.

— Сейчас готовь.

— Мигом иду, — отвечает Филька, а сам долго чешет пятернёй затылок, поднимается, вихляющей походкой идёт к костру, волоча за собою байковое одеяло. Он расстилает его у огня, уютно располагает на нём своё хлипкое тело, говорит, не взглянув на меня:

— Маленько прикорну. Тут у нас, ежели со всеми соглашаться, — заездят. Баню успею, не на пожар, — и сразу захрапел.