Тропою тайн

По глубокому убеждению Элли, получать пособие было бы еще унизительнее, чем брать деньги у отца Джесса. Она поморщилась, вспомнив, как полковник Оверби предложил выписать ей чек. Слова вылетали из его узкогубого рта со звуком, напоминающим стук гвоздей по паркетному полу кабинета полковника. Элли казалось, что она умрет от стыда. Собравшись с духом, она посмотрела полковнику в глаза. Элли просила совсем немного — небольшую сумму на оплату проезда до Нью-Йорка и тысячу долларов на питание, пока не родится ребенок. Оверби выписывал чек стремительными и резкими росчерками, и брезгливое выражение его лица свидетельствовало о том, что он считает ее ничтожеством. И дело было не столько в беременности, а в том, что она, слишком гордая и невежественная, не потребовала большую сумму. Элли так затошнило, что она чуть не извергла завтрак прямо на полированный письменный стол орехового дерева.

Нет, о государственном пособии не может быть и речи. Теперь она ни от кого не примет подачек. Хуже этого лишь зависимость от щедрости приятелей — участь Надин.

«Приятелей? Посмотри правде в глаза: твоя сестра — проститутка».

Что ж, по крайней мере Надин до сих пор удавалось избегать беременности. И кроме того, только сестра поддержала Элли в трудную минуту. Так какое же она имеет право судить ее?

Но несмотря на все доводы, Элли понимала, что у них с сестрой нет ничего общего. Отец часто повторял, что они похожи, как горошина и зерно кукурузы. Подрастая, Элли проводила все свободное время в публичной библиотеке Евфрата, за книгами. А Надин чаще всего посещала универмаг «Бен Франклин» на Мейн-стрит, где придирчиво выбирала помаду или подолгу спорила об оттенках лака для ногтей с такими названиями, как «Коралловый восход» или «Кофейное безумие».

Но в тот день, когда Надин села в автобус компании «Трейлуэйз», направляясь в Нью-Йорк, ей не удалось замаскировать даже толстым слоем тонального крема «Коти» здоровенный синяк под глазом — след отцовской руки. Это случилось, когда отец застал Надин у ручья в обществе Клэя Пиллсбери, который скакал на ней, как бык, обуянный похотью. С тех пор прошло четыре года, но Надин ничуть не раскаивалась в содеянном — может, лишь жалела о том, что в тот раз отдалась даром.

«У нас с Джессом все было по-другому, — отметила Элли. — Но означает ли это, что я порядочнее Надин? Или просто глупее?»

Проходя мимо обшарпанной двери под поблекшей вывеской «Мадам Зофия» и грубым изображением ладони, Элли заметила черный лимузин с работающим двигателем. Разглядев номерной знак, она вздрогнула, словно по ее спине провели ледяным пальцем.

Монах!

Этот зловеще-невозмутимый, чем-то похожий на проповедника человек в черном появлялся раз в неделю, задерживался не более чем на час-другой и неизменно увозил конверт с купюрами — свою долю заработка Надин.

При виде Монаха Элли бросало в дрожь. И причина была даже не в его ужасном занятии, а в том, как он смотрел на нее из-под полуопущенных век: его глаза говорили: «Пока не знаю, на что ты годишься, но когда пойму, явлюсь за своей долей».

Элли застыла и с облегчением вздохнула, лишь увидев, как лимузин вырулил на середину проезжей части. По крайней мере ей не придется здороваться с Монахом!

Сердце билось учащенно. Элли взбежала по выщербленным каменным ступеням и вошла в дверь, сплошь покрытую непристойными надписями. Она поднялась на шестой этаж, стараясь не наступать на потрескавшиеся резиновые коврики у запертых дверей, из-за которых слышались приглушенные голоса, звук телевизора, скрип стульев.

Дверь квартиры Надин была приоткрыта, словно Монах в спешке забыл захлопнуть ее.

— Надин! — позвала Элли пронзительным от волнения голосом.

Она оглядела убогую гостиную с ветхим шезлонгом, заклеенным липкой лентой, и раскладной софой — источником постоянной боли в спине. В одном углу Элли повесила на леске покрывало с оборками, служившее занавеской. Детская получилась не слишком просторной, но больше ей не на что было рассчитывать.

Элли отдернула занавеску, чтобы заглянуть в колыбель, но тут в дверях спальни показалась Надин, с гримасой боли держащаяся за правую щеку. Она была растрепана, один глаз заплыл; на Элли она смотрела остекленевшим, неподвижным взглядом человека, пребывающего в состоянии глубокого шока. Наконец Надин безвольно опустила руку, и Элли ахнула, увидев багровую опухоль на прелестном личике сестры.

— Сукин сын! — вскипела Элли. — Это его работа, да?

Она шагнула к сестре, но Надин отпрянула, стягивая на груди огненно-красное кимоно и будто надеясь, что тонкая ткань защитит ее. Из горла вырвался низкий, протяжный стон.

— Я не шмогла оштановить его. Я пыталаш, но он не шлушал… — Надин шепелявила, едва шевеля распухшими губами, и Элли вдруг вспомнила, как в детстве летом они сосали мороженое на палочке, пока у них не замерзали языки.

Она похолодела, уставившись на сестру и пытаясь разобрать ее невнятную речь.

— Он ударил меня, когда я попыталаш отобрать ее… шкажал, что ударит и ее, ешли я не уймуш… Элли, клянуш, клянуш тебе, я ни в чем не виновата…