Тропою волка

— Все это сущая ерунда, — улыбнулся Кмитич, успокаивающе похлопывая Василя по плечу, — мне плевать, что ты сделал со своей картиной. Кого бы ты ни изобразил — картина все равно твоя. Если она в Польше, Михал найдет картину, не волнуйся. Он же такой любитель живописи, что рано или поздно все нужные ему картины сами приходят к нему в руки!

— Хорошо бы, — отозвался Вилли, — не хочу, чтобы она осталась в Польше или попала обратно к Рембрандту. Это на самом деле моя картина, не его…

Вилли умер, не дождавшись заката. Партизаны-студенты оплакивали его — он был их первым командиром до соединения с Багровым. В руки Вилли вставили и зажгли свечку, Заяц положил рядом с другом его любимую лиру. Но Кмитич забрал лиру себе:

— Это будет моя память о Дрозде. К тому же эта лира не должна умолкать. Будет играть, как и при живом хозяине…

Убитых похоронили здесь же, на месте боя. На кресте Вилли Дрозда Кмитич написал под его именем — «мастак». А город Рогачев был спасен, даже не подозревая, какая над ним висела опасность.

Глава 24 МИХАЛ И КАТАЖИНА

Михал, чудом избежав плена под Поповом, вернулся в расположение основных сил Павла Сапеги. Гонсевский, к счастью, недолго оставался в руках немцев — его через два дня уже обменяли на трех пленных офицеров Брандербургии. Куда хуже пришлось благородному Петру Гноинскому — он так и остался у татар заложником за Богуслава и теперь понятия не имел, кто же, и когда за него внесет деньги.

Ну а Тикотинский замок все еще стоял неприступной твердыней, и войска Сапеги ничего не могли поделать с последним бастионом Януша Радзивилла. Словно дух упрямого гетмана оборонял крепость. Руководили обороной по-прежнему полковник Юшкевич и Герасимович. Яна Казимира все это изрядно утомило. В последнее время он перестал быть похожим на деликатного и дипломатичного короля — любящего отца всех подданных. В его приказах, листах и устных обращениях все чаще стали проскакивать непечатные словечки и раздражительные нотки, явно недостойные прилежного католика. Все чаще сравнивал он своих подчиненных со свиньями, козлами, трусливыми курицами, безмозглыми овцами… Так, в письме к Михалу Пацу, который по весне сменил Сапегу под стенами Тикотина, польский король писал буквально следующее:

«Ясновельможный пан, хватит уже протирать Ваши штаны и просирать мои деньги, которые я одалживаю под такие проценты, что отдавать их придется уже в аду. Пусть замок возьмет с реки этот головорез Лапусин. Я сам его побаиваюсь, но в чем сомневаться не приходится, так это в том, что он со своими головорезами за один день сделает то, что Вы, любезный моему сердцу поклонник гусиной печенки и несовершеннолетних плебеек, не можете сделать уже восемь месяцев. Повелеваю Вам на время штурма во всем ему содействовать и во всем подчиняться».

Ян Казимир, видимо, считал достижением Лапусина то, что зимой удалось заключить перемирие с защитниками замка, в течение которого из крепости вывезли тело Януша Радзивилла и на сторону польского короля перешли некоторые солдаты гарнизона. Однако все это устроил именно Михал.

Михал вновь вызвался идти вместе с Лапусиным к стенам Тикотина. Более всего он боялся, что разъяренная морская ватага адмирала и солдатня Паца ворвется в крепость, растерзает мужественного Юшкевича и оставит от фамильного замка Радзивиллов, который должен перейти по наследству к семье или же лично к Аннусе, одни обугленные камни.

Как бы там ни было, когда Михал прибыл к замку, там творился сущий ад: море огня со стороны осаждающих и ответное смертоносное море со стен замка. Лапусин пока не прибыл.

— Проклятье! — ругался Пац. — И когда у них закончатся порох или ядра?! Они, похоже, все это производят там, за стенами крепости! В таком случае нам гамон!