Тропою волка

Руды певень драпежна б ’е хціваю дзюбай,
Нахілілася долу зламаная сліва…
Крумкачы ў прадчуваньні крывавай пагубы
Завялi карагод над харугвай маўклівай…

Паўтараючы сэрдцамі покліч Айчыны,
Удыхаючы прагна паветра абшарау,
Конным шыхтам загаду чакаюць ліцьвіны,
Ваяры маладыя, шэсьць соцень гусараў…

Нібы грымнула зь неба: «Абранцы Радзімы!
Абаронім жа гонар братоў паспалітых!»
Шаблі вырваўшы з похваў, ашчэрыўшы дзіды,
Рушаць вершнікі ў бой — на варожых наймітаў!

Для паэтаў вайны не бывае сумневаў,
Подых вернае згубы спыніць іх ня здольны…
Залп гарматаў… у чорнага дыму cпавeвa…
Гінуць шчырыя бойцы, і гінуць няўмольна.

Звон ляза… Грукат латаў… Хрып коняў… I стогны…
Посьвіст куляў сьмяротных… крывавая поўня
3 плачам коціцца зь неба на сьнег бел-чырвоны…
Усе меней на полі штандартаў з «Пагоняй».

Злоснай хеўрай сьціскаецца ворагаў кола…
Ды жыве ліцьвіноў непарушная вера!
Решткі слаўнай харугвы ня хіляцца долу:
«Хто жывыя? Да зброі! Гусары, наперад!»

Дапамогі ня будзе. Ня будзе ратунку,
Будзе вечны спакой. Будуць гонар і слава…
У Бялолукскім полі апошні прытунак
Напаткалі ліцьвіны. Шэсьць Соцень Гусараў.

Михал замолчал, упершись горячим лбом в оконное стекло, глядя, как внизу расходятся группами шляхтичи, живо жестикулируя и обсуждая насущные вопросы… Богуслав тоже молчал, подперев подбородок пальцами. В его глазах заблестели слезы. Михал обернулся на кузена и остолбенел — он явно не ожидал такой сентиментальности от своего вечно ироничного родственника. Богуслав тряхнул головой, кивнул:

— Впечатляет, Михал. Сильно, пан брат, очень сильно. Это мне следовало написать такой верш. Ты ведь никогда ранее не писал, в отличие от меня?

— Так. Не писал. И этот верш написал вовсе не я. Это Самуль, наш пан Кмитич, прислал из своего лесного отряда. Вот же чудак! О себе лишь две строчки начертал, а потом на целую страницу вот эту поэму, посвященную Ковалевскому, Хворостовскому и другим героям. Вечная им слава. Если бы не ты, Богусь, я бы тоже остался там, под Бялолукским лесом. Странно, не правда ли? Меня твое присутствие спасло, Собесского и Полубинского тоже, а вот Ковалевского погубило.

Богуслав хотел что-то сказать, но Михал положил ему на плечо руку, продолжая сам говорить:

— Я ведь в той трагедии нашей тяжелой кавалерии раньше винил в первую очередь Карла Густава, Фредерика Брандербуржского и даже тебя. Но вот время прошло, и теперь мне кажется, что больше виноваты я сам и мой крестный. Сапега остался чистеньким, умело изобразив травму ноги. Кмитич… Он вообще не хотел во всем этом участвовать и ушел от Яна Казимира после того, явно в обиде и на меня.

— Ковалевского и остальных погубил не ты, и даже не я, а Ян Казимир, — глухо ответил Богуслав, опустив голову, — поляки смотрели, как гибнут литвинские гусары за Варшаву, а потом бросились бежать, оставляя свой город. Позор им и всему королевскому войску.

— Каюсь, — словно и не слышал кузена Михал, — я и на тебя зуб имел, думал, вот Богуслав, какого черта он делает в той армии шведов. Только сейчас я понимаю: ошибался и я не меньше. Ведь я считал, что чем быстрее выбросим из Польши Карла, тем быстрее поляки кинутся помогать нам выбрасывать из Литвы московитов.

— Точно так же рассуждал и я, — грустно улыбнулся Богуслав, — думал, чем быстрее шведы и немцы помогут разбить Яна Казимира, тем быстрее помогут выбросить из страны царских гуннов. Какой смысл был в том, что под Варшавой погибла большая часть всей элитной конницы Литвы? Какой смысл в том, что гибли и мои драгуны и гусары? Но я и сейчас так же думаю, как и тогда: неужели нашим католикам дороже престиж короля, чем собственная Спадчина? Ведь эти шестьсот молодых гусар могли запросто опрокинуть не один стрелецкий приказ под Слуцком, Менском или Оршей!

— Верно, Богусь. Все так закручено на этой войне! — вздохнул Михал. — Если бы все знать наперед, любый мой брат! Если бы! Тем не менее я твой должник и теперь тоже хочу спасти тебя. Напиши оправдательную перед великим князем биографию, Богусь!