Тропою волка

— Ладно, все в прошлом, — нахмурился Леонович, также сидевший сложа руки зимой 1655 года, — одно я понял, пан Кмитич: свобода, принесенная извне, это не свобода вовсе, а неволя и захват твоей земли чужими людьми. Свобода — это когда ты сам управляешь своим городом, своей страной. Пять лет тому назад я был наивен, как молодой хлопец, полагая, что православный царь поймет и уважит православных жителей нашего города. Я рассуждал, что куда лучше будет православным при православном царе, чем при католическом короле. Дураком был, одним словом. Сейчас понимаю: дело не в названии народа, не в его вере даже, а в культуре. Вот пришла к нам иная культура и не приживается никак, как ее ни сажай, как ни удобряй! Не растет и точка! И что остается? Вырвать ее из земли, как сорняк, да вышвырнуть вон из огорода нашего! Как действовать-то будем, пан полковник?

— Короче, мой план таков: вы готовите восстание внутри города, а мы вдарим снаружи. Но сил у нас не хватит, чтобы, как Радзивилл пять лет назад, тупо штурмовать город. Мы пойдем на хитрость. Вы выведите группу горожан с домашним скотом за стены, и потом пусть эти люди прибегут в город: мол, напали литвины. Нам нужно часть гарнизона выманить за ворота. Когда они выйдут, то ваша задача — ворота запереть и стрелять по москове со стен. Моя задача — атаковать их из засады у стен с другой стороны. Потом ваши открывают ворота, и мы приходим на помощь вашему гарнизону.

— Добре, — кивнул Леонович, — это вы, пан Кмитич, отлично придумали. В городе семь тысяч стрельцов и ратников. А это очень много. Если мы их разобьем на две части, то гладко все пройдет. Я дал команду, чтобы в ночь на 10 февраля, а 10-го и планирую начать, хозяева, где квартируются стрельцы, вытащили кремни из замков их стрельб. Или как-то поломали замки.

— Это правильно, — кивнул Кмитич, — значит, десятого числа?

— Так. Сигналом будет колокол на ратуше.

Но весь этот стройный план чуть было не рухнул из-за инцидента на рыночной площади утром 1 лютого.

Уже два года как обосновался в Могилеве пехотный ратник Ванька Пугорь. Его «выросшие крылья» в Смоленске обрезали-таки. Изнасилование дочери Подберезского-Злотея и убийство ее служанки шайкой Пугоря не прошло незамеченным. Пан Злотей лично посетил смоленского воеводу, заплатил деньги, стоял на коленях, умолял найти преступников и наказать по всей строгости. Воевода дал приказ отловить мерзавцев и «отходить палками по спине так, чтобы едва дышали». Как раз в это время из Смоленска собиралась выдвигаться пехотная рать на помощь терпящему большие трудности гарнизону Могилева. Ванька Пугорь, перепугавшись не на шутку, что его накажут, записался в эту рать, а чтобы не успели схватить, сам же донес украдкой на своих подельников — Форхана, Захара, Ивана и Никиту. Четверку схватили и отходили палками так, что их спины превратились в кровавое месиво.

Но экзекуции своих вчерашних товарищей Ванька Пугорь уже не увидел — его рать маршировала в сторону Могилева. Здесь черемисскому ратнику понравилось еще больше, чем в Смоленске — порядка в Могилеве было еще меньше, а разрухи — больше. Тут уже вообще никто ни на кого не жаловался. Так, по меньшей мере, казалось самому Ваньке Пугорю. Правда, в первые месяцы он вел себя осторожно: принюхивался, присматривался, словно вылезающий из норы лис, едва избежавший преследования охотничьих собак. И нашел, что опасностью больше не пахнет. Ванька заметно осмелел и снова расправил крылья. Вскоре вокруг него вновь собралась шайка «проворных» дружков. За последний год Ванька еще больше осмелел, и его сморщенную физиономию с жидкой серо-желтой бороденкой уже хорошо изучили могилевские торговцы — Ванька продолжал собирать свой собственный оброк с прилавков Могилевского базара, грозя, что «начистит рыло», если кто дернется.

Утро 1 февраля 1661 года не предвещало ничего неожиданного. Этот день Сретения Господня — когда Богоматерь принесла сорокадневного Иисуса в храм крестить у литвин, а также день памяти преподобного Макария Египетского у московитов — обещал быть тихим и даже солнечным, прогнозируя скорую теплую весну. Город Могилев медленно просыпался, горожане собирались с утра на рынок, чтобы как-то отметить церковные праздники, а торговцы уже неторопливо раскладывали свой бесхитростный товар, пугливо озираясь.

— Во! Явился не запылился! — недовольно пробурчала пожилая торговка, ткнув напарнице пальцем на группу московских пехотинцев, нагло вышагивающих между рядов с видом экспедиторской комиссии. То был Ванька Пугорь с тремя дружками. Пехотинцы шли вдоль ряда, беспардонно хватая с прилавков все, на что обращали внимание. Сейчас они поравнялись с торговкой выпечкой и стали хватать со столов калачи.

— Опять этот наглый пришел! — ворчали торговцы. — Никогда, лотры, не платят.

— Эй, што робите! — кричала возмущенная торговка выпечкой, хватая Ваньку Пугоря за рукав. Женщина только что приехала торговать из далекой вески и видела Ваньку Пугоря впервые.

— Что?! — возмутился Ванька тем, что ему перечит какая-то баба. Он презрительно вырвал руку.