Тропы вечных тем: проза поэта

Сильно написано, да не про наши времена. Нынче оружие, даже самое страшное, продаётся и покупается. В куплю и продажу идут все четыре стихии: огонь, вода, земля, воздух. Продаются и покупаются голоса и молчание. Человек продаёт своё тело. Даже может продать душу — дьяволу (Иуда, Фауст и другие). Не продаётся дух. Он святой… Когда мы разумеем: дух, — то поднимаем глаза на небеса, откуда он сошёл нам на благо. Когда разумеем: золото, — то опускаем глаза на землю, откуда мы его извлекли на свою погибель.

В последнее время по Москве распространился слух о говорящем попугае. За отсутствием лучшего только и было слышно: «Попугай Жериборова! Попугай Жериборова!» Говорящую птицу представлял самозванный магистр обеих магий Феникс Жериборов. Он менял места представления, как хамелеон — свои цвета. Сбивал с панталыку бдительные власти, падкие на крупные взятки. На этот раз он приглядел Дом бывшего просвещения. Алексей Петрович обычно сторонился людных сборищ, а тут взял и пошёл. За два часа до начала представления «Русский процесс» в кассу ломилась густая пёстрая толпа. Билеты шли по бешеной цене. Очередь медленно продвигалась. Алексей Петрович долго топтался в хвосте и уже подумывал, как бы убраться восвояси, но тут из толпы вынырнул лысый приземистый мужик — шабашник. Он окинул хвост очереди своими голубыми, со стеклецой, глазками и громко объявил:

— Кому взять два билета?

— Мне, — закричали справа и слева.

— А мне третий, — сказал Алексей Петрович и добавил: — Сверх того даю бутылку.

— Ссамо ссобой, — подсвистнул шабашник, сгребая с трёх протянутых рук деньги. Он скрылся в толпе. Его продвижение в кассу и обратно можно было проследить, как путь змеи в траве по шевелящимся верхушкам.

И вот Алексей Петрович вошёл в зал и сел. Раздался удар ложного грома. Занавес раздвинулся — обнажил освещённую сцену. В зале попритух свет. На сцене стоял стол, на нём крупный угловатый предмет, задёрнутый покрывалом, видимо, клетка с попугаем. Рядом со столом стул, перед ним микрофон в змеиной стойке. Складки второго занавеса, скрывающие в глубине экран, шевельнулись. Из них возник высокий тощий магистр: наполовину белый, наполовину чёрный. Пробор на голове ровно разделял накладные волосы на седые и чёрные. Пиджак, рубашка, галстук, брюки — все были наполовину белые, наполовину чёрные; на ногах лакированные стрючки, белые и чёрные. Один попугай, открывшийся позже, был цветистый, да и то по своей природе.

Сосед справа, глядящий на магистра в морской бинокль, прошептал:

— Мать честная! У него и глаза разные: один светлый, другой тёмный. Гражданские стёкла вставил!

Магистр взял головку микрофона в руку и, раскачиваясь, произнёс:

— Дамы и господа! Два слова о попугае. Ему сто лет. Он набитый дурак. Он не понимает, что говорит. Прошу это учесть. В своём невежестве он прост, как народ, который не ведает, что творит. (В зале оживление.) Впредь прошу не шуметь. При этом попугай нервничает и теряет дар говорения. Впрочем, я позабочусь об этом.

Магистр вскинул одну руку, а другой сдёрнул покрывало с клетки, как полотно с памятника, и сердечно произнёс:

— Гоша, давай!

— Процесс пошёл! Процесс пошёл! — завопил попугай. Он сидел на своей микрофонной жердочке, вертелся и нёс тёмную тарабарщину с редкими просветами смысла. Пишущий эти строки передаёт увиденное и услышанное в сжатом виде. Узкий плотный луч бьёт дальше, чем широко рассеянный свет. Так можно различить отдалённые предметы. Вот что вопил попугай: