Тропы вечных тем: проза поэта

— Разве можно так писать? — спрашиваю. — Хоть бы оторвался, подумал.

— А? Что? Пускай индюк думает, — ответил и продолжает писать, макая перо в чернильницу[23].

По месяцам скрипел. Я засну и во сне слышу скрип. Однажды я не выдержал и говорю: — Дай взглянуть, что же ты пишешь[24].

Дал. Смотрю: есть живые подробности[25], но коряво и мыслей никаких.

— Ты хоть бы почитал что-нибудь, — советую.

— Опосля, братка. Не мешай! — и машет свободной рукой и снова скрипит. Мне до сих пор этот скрип снится. Бывало, засну и слышу знакомый звук. Это он скрипит где-то на Камчатке. Славный, впрочем, был человек[26].

У Николая Лескова[27] есть одно место, где бывалый человек спрашивает молодого, слыхал ли тот про Тараса Шевченко.

— Как же! Знаменитый поэт!

— И крикун же он был! Как начнёт кричать, кричит и кричит, не остановишь. После два дня его крик из хаты лопатами выгребали.

Два дня выгребать куда ни шло. Общежитейский литературный шум ничем не выгрести до скончания веков[28]. Бывало, спорим до хрипоты, а всё без толку. Однажды вечером мы втроём сидели за столом и спорили. Спор закончился неожиданным образом. В пылу, за неимением более веского аргумента, я схватил пустую бутылку и запустил ею в потолок. Она разлетелась вдребезги, и осколки посыпались вниз. «Стоим на своём!» — крикнули мои гости-сотоварищи и тоже запустили в потолок. В ответ я тоже запустил с дюжину[29]. Обе койки и пол между ними разом заблестели битыми аргументами. В это время раздался внешний стук. Мы замерли и притворились, будто нас нет: дверь ещё раньше была благоразумно заперта. За дверью постояли, помолчали и удалились. Оба моих сотоварища, быстро найдя какой-то предлог, сбежали. Я остался один, осыпанный блестящей бутылочной пылью. Я сидел, прикрывая ладонью недопитый стакан[30], и ладонь тоже блестела. Покуда я так сидел, заворожённый, в дверь вошла администрация: проректор по учебной части Ал. Михайлов, хозяйственник по прозвищу Циклоп и другие. Сияние стеклянной пыли ослепило вошедших, будто[31] они попали из тьмы на свет. Я пошевелился, и от меня взыграло дополнительное сияние. Никто не мог вымолвить ни слова. Один Циклоп не был ослеплён, хотя имел всего один глаз, другого глаза он лишился в давнюю бытность, когда служил лагерным начальником на Колыме[32]. Он проговорил:

— Вот полюбуйтесь на него!

— Что вы здесь делаете? — спросил наконец Ал. Михайлов.

— Сижу.

— А где остальные?

— Они не придут, — я отнял руку от стакана, осыпая вниз блестящую полосу мелкой пыли.

— Коньяк! — сказал Циклоп, мрачно вперившись в иностранную бутылку, накрытую томиком Рембо. — Они пьют коньяк! Подумать только. А на какие шиши?

— Рембо! — сказал Ал. Михайлов, шагнув к столу.

— Вот, даже Рембо. А это заграничная марка, — и Циклоп покачал головой.

— Пойдёмте, не будем мешать. Ему не убраться до утра, — произнёс Ал. Михайлов, мигая от блестящего света, и все вышли.

В коридорах я иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним знаком. Он ходил как тень. Вот всё, что я о нём знаю. Наша единственная встреча произошла осенью 1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг — Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул искоса на меня[33] и тихо произнёс:

— Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьёзным голосом:

— Я гений, но я прост с людьми.

Я опять промолчал, а про себя подумал: «Не много ли: два гения на одной кухне?» Он ушёл, и больше я его никогда не видел.

Вот ещё случай, который в то время прошёл мимо меня[34]. Однажды со стен лестничных площадок исчезли портреты классиков XIX века. Создали комиссию, долго искали, но всё напрасно. Наконец открыли одну дверь. В комнате сидит Рубцов, а вокруг стоят приставленные к стенам пропавшие портреты.

— Коля! Что ты сделал, это ужасно![35]

— Одиноко мне. Не с кем даже поговорить, — угрюмо ответил Рубцов. — Вот я с ними и разговариваю[36], — он кивнул на портреты.

Тем дело и кончилось.