Тростинка на ветру

— Что ж, товарищ Кондратьев, думаю, не оставишь без помощи родную и единственную сестру жены, если, конечно, жена для тебя что-нибудь стоит. Один твой звонок ректору медицинского института все может изменить. Подумаешь, девушка от волнения ошиблась! А кто не ошибается?.. И есть ли на свете хоть один человек, который писал бы по-русски абсолютно правильно? Нет таких! Даже учителя, и те допускают ошибки, а, казалось бы, уж они-то всю жизнь занимаются языком… Ректор-то небось и сам корову пишет через ять…

Надя не просто говорила, а каждое слово вещала. Придя с работы, она собралась по обыкновению принять душ, но не успела и сейчас была в плавках и бюстгальтере какого-то загадочно-золотистого цвета, напоминавшего одежду циркачек, прислуживающих иллюзионистам или мастерам поднебесных трюков.

Опершись ручками на свои крутые бедра, Надя без тени смущения притопывала обутыми в золоченые туфельки ногами, как бы ставила точки.

— Надя, ты, конечно, очаровательна, — спокойно, очень спокойно, словно в доме ничего не произошло, сказал Валерий. — Варя знает тебя с дней своего детства. Ну и я, твой муж, знаю тебя от пят до макушки. Все родинки могу пересчитать… А все-таки втроем мы уже общество. Прилично ли перед обществом мелькать своим телом? Хорошо ли это? Ты извини, право, неловко как-то.

Надя блеснула из-за очков серыми глазами:

— Святоша ты, Валерка! А чуть отпусти поводок — с радостью побежишь к другой бабе…

— Ну-ну! Не говори глупостей. Пока люблю тебя — не побегу, а разлюблю если — таиться не стану. Прямо скажу.

Надя выставила грудь, прикрытую переливавшимся золотом, заперебирала розовыми стройными ногами с круглыми коленями.

— Не переводи разговор на другое — помоги Варе. А на тело я смотрю как анатом. Оно материал для моей работы!.. — Ее звонкий голос взлетел под потолок. — И учитесь любить тело, как любили его древние греки. Возвышенно! Да, да, возвышенно, не плотски!

— Поучительно, Надя! А все-таки оденься. В одежде ты совсем прекрасна!

— Ну, Валерий, запомню, поплачешь еще над своими словами… Ну, ладно, ладно, уйду, а вы взвесьте с Тростинкой, что делать.

Она скрылась в ванной комнате, и скоро оттуда послышался ровный шум воды.

Может быть, впервые в жизни Варя почувствовала скрытую, неясную неприязнь к сестре и была довольна, что она ушла. Был доволен ее уходом и Валерий. Он представлял, как глубоко потрясена своей неудачей Варя, и ему хотелось поговорить с ней спокойно, без категоричности и амбиций, на которые так была способна Надя. И Варе хотелось того же. В эти тяжкие минуты своей жизни она вдруг ощутила себя бесконечно одинокой и даже покинутой. Будь рядом Мишка Огурцов, он бы понял ее лучше других. Мишка дважды проваливал экзамены в университет, пока наконец не усвоил, что ученого из него не получится, если даже фортуна и улыбнется ему… Но где теперь Мишка? Варя не могла даже написать ему с откровенностью друга… Дернул же ее черт тогда убежать из кино… Ну вытащила его руку, ну съездила бы по мордасам… Но так рвать дружбу непростительно. Могли бы понять ее родители, но где они? Уж кто бы, конечно, понял ее, по-настоящему посочувствовал ей — это бабуля. Упрекнуть упрекнула бы, не без того: гуляла, дескать, много, танцульками без меры увлекалась, читала мало, но пораздумав, тут же бы и успокоила: не кручинься, Варюша, всякое в жизни бывает. Ты еще не в годах, твое к тебе придет… Ах, как жалко, что нет рядом утешительницы бабули, Олимпиады Захаровны…

И вдруг Варя услышала спокойный голос Валерия:

— Ты особо не страдай, Тростинка. Ей-богу, все, что произошло, не смертельно. Ты же еще пташка (Варе вспомнилось, что почти так же ее называл шофер из колхоза «Родина» Прохор Федосеич Никоноркин). Думаю, ошибки твои не от волнения, как говорит Надя, а от непрочности знаний. Ну а знания — дело наживное. Поднажмешь. Правда ведь?

Варя встрепенулась, посмотрев на Валерия с благодарностью, закивала:

— Валера… спасибо… и ты, пожалуйста, не говори с ректором, не слушай Надю. Как-то стыдно мне было бы… Ну, сам посуди: ради чего мне уступка?

— Понимаешь, Варюша, какое дело, — все тем же тихим, раздумчивым голосом продолжал Валерий. — А я и не собирался говорить с ректором. Тут есть свои тонкости. Не собирался говорить по двум причинам. Вот послушай-ка внимательно. Я секретарь горкома. Я должен по долгу, возложенному на меня, во все вносить справедливость. А тут что же? Конечно, я не сомневаюсь, ректор что-нибудь придумал бы. К сожалению, похитрил-повертел бы и как-нибудь сообразил бы. Но чистосердечно говорю тебе: у меня бы на душу лег камень. Это — первое. А второе: ты сама… ты молодец, Варюша. Ты извелась бы… почему тебе действительно такое снисхождение. И учти: это могло остаться на вею жизнь, как глубокая рана. Правда ведь? Ну жила, ходила бы по земле, а совесть точила бы тебя, точила… Сейчас ты пока как тростинка на ветру. Всяк ветер тебя в свою сторону клонит. Не поддавайся. Ты сейчас с каждым днем сил-ума набираешься. Пройдет еще годок, тебя совсем будет трудно согнуть… Правда ведь, Варюш, а?