Тростинка на ветру

Никоноркин своим коротким воспоминанием будто погрузил ее в ту тревожную и жестокую жизнь, и ей живо представилась, как наяву, и эта перепалка командиров, и радость, с какой один из них встретил нежданно-негаданно земляка, и весь этот простой и суровый разговор: «Кричал… с кулаками кидался… не знал, что до обрыва пять шагов».

— Непостижимое время! И непостижимые люди! — вслух произнесла Варя слова учителя.

— Чё ты, Варварушка? Чё говоришь? — на миг не понял Никоноркин, но тут же смысл ее слов открылся ему в полном их значении, и он поспешил со своим выводом:

— Вот уж точно, Варварушка. Оглядываешься, вроде там не мы, другие были и не такие, как мы. А все ж мы были!

Варе думалось, что Никоноркин в своих расспросах поставит теперь точку. Ей самой захотелось посидеть молча, подумать, побыть в состоянии тихой кручины, которая поднялась в ее душе после того, как услышала она о смерти далекого и близкого деда, услышала подробности, вероятно, неизвестные даже бабушке, а может быть, уже забытые ею.

Но тут душевный настрой у них не совпал. Никоноркин не только не хотел молчать — он не мог молчать. Воспоминания о фронте, о тех днях, затаенное ощущение неизбывной радости оттого, что тех вот нет, а он живет, движется, работает, а мог бы ведь, как и они, лежать в сырой земле, будоражили его неукротимый интерес к нынешней жизни, к людям, которые окружали его.

— Значит, ты как же теперь, при ком жительствуешь? — осторожно, чуть скосив на Варю глаза, спросил Никоноркин.

Варя мгновенно поняла, куда он клонит. С год тому назад в семье у Березкиных произошел распад. Варины отец и мать разошлись. Мать вскоре вышла замуж за колхозника Степана Богатырева, а отец вслед за этим женился на враче участковой больницы Елизавете Валерьяновне Чистяковой.

— С бабушкой я осталась. Живу с ней, с Олимпиадой Захаровной, — торопливо сказала Варя.

Тема, на которую поворачивался их разговор, не была простой для Вари. Она избегала не только говорить с кем-либо об этом, но старалась и не думать о поступке родителей. Они прожили, по мнению окружающих, душа в душу без малого двадцать семь лет, и вот на тебе — разошлись. Мать отринула отца, ровесника по возрасту, зоотехника по профессии, ставшего ее избранником еще в студенческие годы, и решила найти счастье с мужчиной моложе себя на десять лет, не владевшим, в сущности, никакой сложной специальностью, кроме умения всюду всех заменять. Отец же, напротив, женился на женщине на семь лет старше себя. Вот и пойми людей в их поступках!

Никоноркин заговорил об этом, недоумевая, вспомнил, сколько вызвало это судов-пересудов не только в «Партизане», но и у них в «Родине», по всему району.

— Не мне судить их, дядечка Прохор Федосеич, — стараясь побыстрее завершить этот разговор, сказала Варя. — Выходит, так им лучше, а раз лучше им, то и мне хорошо. Живу с бабулей, не хуже мне с ней. А маму с папкой тоже часто встречаю. Все ж я им дочь как-никак…

— Ты смотри, как ты рассуждаешь! Ай, умница! Бабуля-то твоя — женщина! Обучилась ты от нее. Твое ли дело родителей осуждать? Чужая жизнь, Варюшка, потемки, лес дремучий. И не осуждай… Конечно, любовь и все такое — да. А все-таки как повезет. Иному мужику ангел выпадет, а иному дьявол в юбке. То же и про женское сословие скажу: у одной не муж — сам господь в супругах, а у другой гад, дубина беспонятная, изгалятель над телом и душой. Чем так-то жить, Варюшка, разве не лучше разрубить кол пополам: вот тебе конец, а вот тебе. Иди ищи, авось найдешь свое…

— Да нет, они особо не ругались…

— Все ж сознательные. А вот и у сознательных не сложилось. Не поймешь…

— Не поймешь, дядечка Прохор Федосеич.

— А вон и город, Варюшка. Быстро мы с тобой в беседе-то домчались. Два часа промахнуло, как одна минута. Премного благодарен за компанию.

— Ну что вы! Вам спасибо, Прохор Федосеич.

Никоноркин довез Варю до самого вокзала, и, когда она хотела отдать ему рубль, он шумно зафыркал в пышные усы, закрутил лысой головой, выставив палец, грозно сказал:

— Ты что ж это, Варвара, в конфуз-то меня вгоняешь?! Или все рассказанное тебе про твоего деда так себе, плевое дело?! Ну и ну!

Варя поспешила спрятать рубль и, покрасневшая до макушки, выскочила из кабины грузовика.

А с половины дня, когда Варя уже сидела в вагоне, день переменился, помрачнел. Солнце погасло. Казалось, что оно запуталось в клочковатых, чумазых облаках, напомнивших Варе мокрые сети, расстеленные рыбаками на чистом желтом песке деревенской курьи.

Вагон вздрагивал, постукивали колеса на стыках рельсов. Покачивало влево-вправо. Брызнули на стекла крупные дождинки. Остервенело ударили порывы ветра.

Почему-то эти редкие капельки на сиреватом стекле и этот заунывный свист ветра навеяла на Варю тоску. Захотелось немедля, вот сейчас же на первой остановке выскочить из вагона и, не оглядываясь, бежать и бежать этими широкими полями к родному дому, в котором осталась бабушка Олимпиада Захаровна.

2