Тростниковая птичка

Вторым листом оказалась официальная бумага из Храма, в которой Эдварду, сыну Эвана, главе рода Песчаных Котов, было запрещено вступать в брак с иномирянкой Уной и предписано доставить оную иномирянку в Храм в течение суток. Видимо, чтобы у отца не возникло соблазнов, ему было приказано отдать парный мужской браслет, в противном случае жрицам предписывалось доставить иномирянку в Храм немедленно, собственными силами. Также Эдварду сообщалось, что информация о запрете на брак передана по всем Храмам Керимы.

– И ты отдал браслет, чтобы выиграть время, – я не спрашивал, скорей утверждал, – и вызвал Расмуса.

– Чужая любимая лучше, чем мертвая любимая, ведь так, сын? – В голосе отца явно слышалась горечь. – Я до сих пор помню, как дрожали ее губы, когда я объявил ей о своем решении, ее помертвевший голос: «За что, Эд? За что?!» Тогда мне казалось, что, если она будет ненавидеть меня – ей будет легче жить дальше и принять Расмуса как мужа. Я много раз думал, правильно ли я поступил, не сказав ей правды и ничего не предприняв. У меня до сих пор нет верного ответа. Надо ли было бежать и прятаться? Стоило ли улететь с планеты? Но на мне была ответственность за наш род, и некому было ее передать: я был молод, самонадеян и не думал о плохом. К подобному развитию событий я был просто не готов – растерялся, поддался эмоциям, да и, кроме того, мне банально не хватило времени. Часто потом я размышлял о воле случая. Что было бы, если бы я решился на свадьбу раньше, если бы пошел из Храма другой дорогой, если бы Найна узнала обо всем уже после свадьбы? И на эти вопросы я не знаю ответа. Расмус и Уна поженились следующим вечером, в маленьком Храме Праматери, связи с которым у Храма в Таншере почти не было, в затерянном поселке, до которого они добирались на перекладных и несколько раз переезжали, пока не осели в Первом. К счастью, то, что твоя мать ждет ребенка, никто не мог даже и подумать. Пронюхай тогда об этом Дочери Храма – у нас не было бы ни единого шанса.

– Значит, Расмус боялся не того, что ты возьмешь свое решение назад, он боялся за маму? – Я уже не знал, что и думать. – Но как же? Если это правда, то почему ты никогда не интересовался, как мы живем?

– Уна стала чужой женой. Это было моим решением. Что бы я по этому поводу ни думал и ни чувствовал, я был не вправе больше вмешиваться в ее жизнь. А вот ты… – Отец махнул рукой, показывая на карточки, рассыпанные по столу, придвинул мне стопку писем: – Ты смотри, смотри… Вряд ли у нас будет возможность поговорить еще раз. Ты ведь не передумаешь?

– Нет. Ты же понимаешь.

– Понимаю, – кивнул отец.

– Прости, – неожиданно искренне попросил я и получил в ответ слабый взмах рукой.

Я молча перебирал снимки и удивлялся – некоторых не было даже в нашем семейном альбоме. Вот Расмус держит меня на руках в Храме Праматери, принеся меня на имянаречение.

– Единственное, о чем я просил его, – это назвать тебя Сайгоном. Мы выбрали это имя вдвоем с Уной, и я боялся, что после всего случившегося она не захочет назвать тебя так, – послышался тихий отцовский голос.

Снимки, снимки, снимки… Вот мы с мамой в парке, катаемся на карусели, а ее светлые волосы спрятаны под платок. Я с мамой, я с Расмусом, вот мы с Терри деремся, вот ведем за руки смешно переставляющего ножки Сибила. Вот я во дворе отцовского дома показываю вслед Найне неприличный жест, а вот я с дядей Эмилем тренируюсь на заднем дворе. На всех этих снимках был я – один или с кем-то, отдыхающий или занимающийся, улыбающийся или хмурый. Я потянулся к письмам, уже зная, что я прочту там. Ровный незнакомый почерк, который подробно рассказывал о каждом месяце моей жизни в тихом поселке со смешным названием Первый, где не селились воины, сменился на летящий и угловатый, рассказывающий о моей жизни в школе.

– Все эти годы, пока ты был маленьким, я не позволял себе ни намека на чувства к тебе или к твоей матери. Любое проявление слабости неминуемо привело бы к тому, что на вас снова обратил бы внимание Храм. Мне все казалось, что, когда ты повзрослеешь, я смогу объяснить, ты поймешь. Но когда я приехал за тобой…

– Погоди, – перебил я его, потому что от воспоминаний о том дне подступила горечь. – Но почему, если все было именно так, говорят о том, что ты не захотел жениться на маме?

– Ты еще не понял? – Отец очень устало потер свой браслет, и я понял, что этот жест я унаследовал от него, а еще вдруг части головоломки сложились.

– Найна?

Отец лишь невесело усмехнулся в ответ.