Троцкий

Все русские, советские якобинцы, стремясь досрочно прорваться в будущее, не понимали его. Ни один из них не мог представить себе, что через несколько десятилетий их образ мыслей и действий окажется в колоссальном несоответствии с общечеловеческими ценностями. Троцкий находился на подступах к этому пониманию, хотя и являлся одним из архитекторов возникшей уродливой системы. Он имел мужество еще в сентябре 1927 года бросить в лицо партийной верхушке пророческие слова: «Личное несчастье Сталина, которое все больше становится несчастьем партии, состоит в грандиозном несоответствии между идейными ресурсами этого человека и тем могуществом, которое сосредоточил в своих руках партийно-государственный аппарат»{1235}. Это несоответствие, как фантастический, зловещий, исторический ров, долго заполнялся тысячами, миллионами трупов людей, захваченных на свое горе событиями той поры. В этом жутком рве пока еще не было Троцкого, хотя 24 мая казалось, что он уже летит в бездну. Но то была лишь случайная отсрочка.

Через три с половиной месяца, когда случится неизбежное, Наталья Ивановна Седова, потерявшая всех близких на этой земле, напишет генералу Ласаро Карденасу, президенту республики: «…Вы продлили жизнь Льва Троцкого на 43 месяца. В моем сердце останется благодарность Вам за эти 43 месяца…»

20 августа 1940 года

Каждое утро Троцкий, покормив своих кроликов, еще до завтрака садился за письменный стол. Книга о Сталине шла трудно. За последнее десятилетие он написал об этом человеке так много статей, что чувствовал какую-то творческую опустошенность. Иногда ему самому казалось, что он просто лил чернила на листы бумаги и затем мучительно долго размазывал их, заботясь лишь о том, чтобы не осталось ни одного чистого места. Троцкий понимал, что это его самая слабая книга. Ненависть сковывала интеллект, как только он садился за нее. Но он должен ее закончить, ведь издатели устали напоминать и грозились востребовать авансы.

Порой могло показаться, что Троцкий смаковал самые непривлекательные черты Сталина, подобно Гаю Светонию, описывавшему жизнь Тиберия. «Перечислять его злодеяния по отдельности слишком долго: довольно будет показать примеры его свирепости на самых общих случаях, – писал Светоний. – Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день: даже в Новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были тотчас казнены, а сочинения их уничтожены…»{1236} В середине XX века еще один одержимый тиберий сделал правилом, чтобы «дня не проходило без казни». Этот тиберий находился в Кремле.

Сталин торопил Берию с исполнением его указания. Он не хотел больше ждать.

После провала операции под руководством Сикейроса было неразумно вновь обращаться к коммунистам. Самому Сикейросу пришлось после этого покушения долго скрываться, сидеть в тюрьме, быть в изгнании. Но у него хватило мужества сказать спустя годы: «Мое участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 года является преступлением»{1237}. Этого, разумеется, никогда не смогли признать те, кто унаследовал дела ОГПУ-НКВД, выполнявшего волю ЦК партийного ордена. Даже накануне краха большевизма руководители этого ордена делали вид, что они ничего не знают и у них нет каких-либо документов об этом деле. О том, как я доставал документы, свидетельства, связанные с «делом» Троцкого, можно написать целую повесть. Кое-кто и сегодня считает себя вправе обладать монополией на исторические свидетельства. Этим они, хотят того или не хотят, защищают преступления прошлых лет. Чтобы иметь основания сказать то, что я говорю, мне пришлось приложить поистине огромные усилия и в ряде случаев приводить данные без ссылки на источники, ибо получил их я неофициально. Правда, когда книга была уже в типографии, наступили августовские дни 1991 года – дни краха тоталитарной системы. Возможно, при переиздании работы я смогу внести некоторые добавления и уточнения на основе новых документов, которыми я теперь располагаю. Но это – в будущем.

В глазах советского партийного руководства Сикейрос был не просто выдающимся художником, автором знаменитых росписей «Забастовка», «Полифорум», а прежде всего ортодоксальным коммунистом, способным на «революционные действия». Не это ли явилось одной из причин присуждения ему в 1966 году Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами»? А может быть, учли и его самоотверженность в мае 1940 года?

После провала майского покушения Эйтингон не мог прибегать к услугам этих людей.