Троцкий. «Демон революции»

Ранним лондонским утром в октябре 1902 года Троцкий прибыл по адресу, который ему дал еще в Цюрихе Павел Аксельрод, и, как его учили, три раза стукнул дверным кольцом. То была маленькая однокомнатная квартира, где жили Ленин и Крупская. Здесь он впервые встретился с Лениным (а услышал первый раз о нем, находясь в московской пересыльной тюрьме). Надежда Константиновна, как описывает И. Дейчер, с порога воскликнула:

– Перо прибыло!

Но Троцкому нужно еще расплатиться с извозчиком. А затем он «заговорит» Владимира Ильича ворохом новостей с родины. Отныне в течение более двадцати лет дороги этих людей будут пересекаться очень часто. От взаимной симпатии к прямой вражде и – вновь – к согласию. Оба в пору разлада не будут скупиться на эпитеты – острые, порой обидные, жесткие, оскорбительные, часто меткие. Ленин, который был старше Троцкого почти на десять лет, увидел в пылком революционере, с жаром, взахлеб говорившем о Сибири, Самаре, Цюрихе и опять о Верхоленске, одного из тех, кто может открыть новую страницу революционного движения в России.

Троцкий, не дав подняться Владимиру Ильичу с постели, подвинув поближе стул, не останавливаясь, энергично жестикулируя, говорил, говорил, говорил… Так поет птица, обретшая свободу…

Едва ли сейчас Троцкий помнил последние слова, с огромным трудом, но искренне произнесенные Александрой Соколовской в момент прощания:

– Иди, тебя ждет большая судьба…

Европейский «бивуак»

В сентябре 1929 года Троцкий, находясь на острове Принкипо в Эгейском море и томясь неизвестностью, начал писать воспоминания под названием «Моя жизнь». В предисловии к своему двухтомному сочинению он напишет: «Здесь я нахожусь на бивуаке – не в первый раз, – терпеливо дожидаясь, что будет дальше». В жизни таких «бивуаков» у него будет немало. В первый раз на вынужденном «бивуаке» он оказался в 1902 году. Разница была в том, что, очутившись тогда впервые в Европе, Троцкий не столько ожидал, сколько действовал: писал, спорил, ездил, воевал с пером наперевес, жадно вглядываясь большими голубыми проницательными глазами в жизнь, знакомую раньше лишь по книгам и газетным статьям. Но и, конечно, ждал. Чего? Революцию… Все его биографы позже дружно отметят, что Троцкий был человеком с «большой европейской культурой». Скажем, правда, что люди, волею судеб искавшие убежища под западной, европейской крышей, были носителями не менее высокой культуры российской, но она была присуща лишь узкому интеллектуальному слою общества.

Троцкий более трети жизни провел в эмиграции. Каждый «бивуак» сыграл в его жизни свою роль и был окрашен в неповторимые политические и нравственные цвета. Если второй «бивуак», скажем так, был «долгим ожиданием», а третий – «изгнанием ожесточения», то «бивуак» первый явился для молодого революционера «восторженным откровением». Эти три жизненные станции, три вехи на пути одного из «выдающихся вождей» русской революции лежат в основе его взглядов на перманентную революцию, на роль IV Интернационала. Он был эмигрант, а на поле эмиграции всходы были разными, неоднозначными.

Эмиграция всегда играла заметную роль в политической и духовной жизни России. Когда Н.А. Бердяев оказался в изгнании, он спросил себя: «С какими же русскими мыслями приехал я на Запад?» И ответил: «Я принес эсхатологическое чувство судеб истории… Я принес с собой мысли, рожденные в катастрофе русской революции, в конечности и запредельности русского коммунизма, поставившего проблему, не решенную христианством… Принес сознание конфликта личности и мировой гармонии, индивидуального и общего, неразрешимого в пределах истории»{34}.

А что же принес с собой на Запад молодой Бронштейн? Пока – жажду познания, постижения богатства европейской культуры. Он был настойчивым и воинственным учеником. Когда революционер окажется в изгнании третий, и последний раз, с собой он увезет лишь горечь личной трагедии, ненависть к Сталину и надежду на приход новой пролетарской революции…

Итак, Бронштейн оказался в эмиграции, где ему нужно было сохранить свое «я» и адаптироваться в новой социальной и духовной среде. Российская интеллигенция в те годы существовала как бы в двух средах. Одна – отечественная, близкая, знакомая, но более суровая для реализации идей свободомыслия. Другая – европейская, с более богатыми традициями политической и духовной терпимости к инакомыслию, была для нее больше чем очаг высокой культуры. Это была среда, где генерировались идеи и усилия, обращенные к России в надежде на свершение в ней революционных перемен. Интеллектуальный слой россиян всегда обладал исключительно высокой духовностью, глубокой одухотворенностью и верой в непреходящие идеалы. Герцен, Бакунин, Кропоткин, Лавров, Ткачев, многие другие оказывались в Европе не столько с мыслью о самосохранении, сколько с целью служения родине в специфических условиях.