Троцкий и заговор в Красной Ставке

В этот же период реорганизован Оперод и отделы Наркомвоен при моем неуклонно-твердом руководстве. Сам тов. Склянский не принимал ни одного штата, ни одной ассигновки без моей проверки и надписи «просмотрено» (смотри архив Оперода. Масса денег, средств и жизней было спасено). Число лиц, болтавшихся в Опероде, уменьшилось к моменту переформирования в Полевой штаб Реввоенсовета Республики с 9—10 тысяч на[723] 295 человек— вполне надежных, энергичных, честных и работоспособных. Лишь гражданку Троицкую, невзирая на мои письменные доклады в сентябре, октябре и ноябре, тов. Аралов, а потом и гражданин Костяев не увольняли, говоря, что она несчастна, плачет и очутится на улице (тов. Аралов должен это подтвердить, ибо тт. Павулан, Гиршфельд и ряд других лиц это слышали). Троицкая была принята на службу левым эсером Мустафиным до моего прибытия в Оперод Наркомвоен, т. е. до 27 мая 1918 года.

17) 16 октября 1918 года закончено формирование (согласно инструкции Л.Д. Троцкого и Вацетиса) единственных в Европе курсов (секретных) разведки и военного контроля. Это было моим детищем; все продумано было до мелочей; весь опыт мировой и гражданской войн был использован для курсов. Приглашен тов. Кавтарадзе. Лично мною проверен и написан ряд руководств. Что теперь делается, не знаю, но ни одного предателя первый выпуск (мой, потом я был арестован) не дал.

<…> 19) Лично тт. Ленин, Свердлов, Троцкий, Склянский, Чичерин и Карахан ежедневно и еженедельно получали ничем не приукрашенную, в сжатом виде, честную, правдивую, верную, в отделанных по чеканки словах сводку о военно-политической жизни сначала (июнь и половина июля) в отрядиках, а потом полков, затем о целых войсковых соединениях Красной армии, о ходе формирований, реорганизации и сводки докладов с мест. В этих работах помогал мне лично сам т. Аралов и дополнял иногда их Л.М. Карахан. Было доверие, была и целесообразная работа.

20) Все маневры, тактические занятия, план военного обучения, артиллерийские стрельбы Московского окружного комиссариата и рабочих полков прошел (по просьбе Н.И. Муралова) под моим непосредственным наблюдением[724]. А я ведь не обязан был это делать, и никто мне за это не платил (это ведь было в праздники — дни отдыха). Из дел в этой работе надо искать для всех причины недовольства, а иногда и озлобления против меня отдельных комиссаров (тов. Марьясина, фамилии других не знаю) и «кустарей», полагавших, что «военное обучение» так же просто, как печение булок (12- и 24-часовая программа обучения красноармейца, выдвигаемая некоторыми из них).

Товарищ Дзержинский, не хватило бы бумаги и времени описать все, что сделано Оперодом и его начальником штаба. Мы не издавали описания своей работы, не афишировали ее ни в одну из годовщин, ибо работали идейно, честно, в сознании необходимости нашей напряженной работы. И я пишу эту краткую выдержку (вынужденный в целях самообороны) из моей личной колоссальной работы лишь для того, чтобы дать Вам маленькую картину нашей трудовой жизни и того, как мне за нее отплачено. Число часов моей суточной работы были 17–19: я приходил в 9 часов утра, уходил в 2–3 часа ночи, усталый всегда, либо подвозимый тов. Араловым, либо вместе с тов. Павулан. Вся моя жизнь, каждая ее подробность проходила на глазах и совместно с тов. Араловым, Павулан, Ипполитовым, Гиршфельдом и другими коммунистами. Я докладываю, что много, много мною сделано полезного; я никогда не подчеркивал этого и не выдвигался, скромно уступая другим ставить свой штемпель на моей работе (ибо не честолюбив и не корыстен); я отказывался упорно и настойчиво от Регистрационного управления Полевого штаба РВСР и формирования его, прямо докладывая, что даже в мирных условиях эта должность опасна и требует огромного гражданского мужества и выдержки, я не выставлял напоказ своей работы (может быть, это и плохо), но 10 месяцев (ныне 16 месяцев) одиночной тюрьмы по оговору шантажистки заставили обратиться к Вам и напомнить о себе.