Троцкий

Сражение было более кровопролитным, чем все бывшие доселе жестокие сражения гражданской войны. Большевики, понеся большие потери, пришли в ярость: 17 марта, когда они, наконец, ворвались в крепость, вскарабкавшись на ее стены после изнурительного ночного перехода по льду Финского залива, они вырезали всех ее защитников.

Через несколько недель Троцкий принимал парад победы; теперь он мог позволить себе назвать зверски уничтоженных моряков «товарищами» и сочувственно отозваться о чистоте их мотивов.

Именно Кронштадт — эта комбинация кровавой бойни и официальной лжи — узаконил тоталитаризм еще до того, как само это слово вошло в обиход.

Кронштадтская бойня была ярким примером того противоречия, которое встало перед Троцким со времени Октябрьского переворота, точнее — с момента окончания гражданской войны, когда он, прикрываясь именем революции, мог еще позволить себе действовать без колебаний. К этому противоречию его привела необходимость действовать вопреки глубокому внутреннему убеждению, что в такой стране, как Россия, социализм попросту невозможен. Возлагая надежды на неминуемость следующей (и более успешной фазы) революции в какой-нибудь промышленно развитой стране, он должен был тем временем решать практические проблемы, стоявшие перед большевистской партией в России.

Когда десятый съезд в самый момент подавления кронштадтского мятежа отменил, наконец, военный коммунизм, Ленин вдруг взял на вооружение разработанную Троцким более года назад идею о возвращении к свободному рынку, названную новой экономической политикой (нэп). Экономика страны была либерализована именно тем путем, который предлагал Троцкий, но без всякой ссылки на него.

Противоречия большевистской программы вообще нельзя было разрешить до возникновения идеальных условий государства изобилия. Троцкий предвосхитил и создание тоталитарного государства, и переход к смешанной экономике. И то, и другое — в отчаянном стремлении приспособить идеологию к существующей реальности. В эти первые послевоенные годы, когда будущее большевиков, а с ними и всей России висело на волоске, он мужественно пытался найти выход из возникшего тупика. Когда казалось, что выход состоит в усилении принуждения, он ухватился за мысль о безжалостной дисциплине труда. Затем он бросился в другую крайность. В то время как Ленин и другие большевики все еще носились с инфантильными иллюзиями военного коммунизма, здравый смысл Троцкого, направляемый его способностью к далеким и резким обобщениям, привел его к наброску протонэпа.

Большевики, все еще прятавшиеся за иллюзорным авторитетом советской власти, до сих пор не преследовали своих товарищей-социалистов (за исключением особых случаев). Теперь, с восстановлением нормальной экономики, можно было ожидать, что их противники попытаются усилить свое сопротивление. Действительно, Кронштадтский мятеж встретил сочувствие все еще существовавших оппозиционных групп. Возрожденная буржуазия, которая вполне могла возникнуть при нэпе, плюс интеллигенция и бесчисленные массы крестьянства, конечно же, могли, объединившись, радикально изменить соотношение сил в стране не в пользу большевиков. Возможность появления той или иной антибольшевистской силы кошмаром нависала над большевиками.

Вот почему либерализация экономики привела к усилению политического деспотизма, заложенного в самой идее монопольной власти большевиков.

Троцкий полагал, что запрещение оппозиционных партий будет снято в тот момент, когда советская власть станет более устойчивой.

На самом деле деспотизм не только не уменьшился, а напротив — проник в саму большевистскую партию, большевики опасались, что любое несогласие с их политической монополией неизбежно станет прелюдией к контрреволюции. Этим самым большевики признавали, что им противостоит большинство населения, а поскольку они отождествляли себя с революцией, то всякое выступление против них, объявлялось выступлением против революции.

Такая формула неизбежно предполагала подавление любой оппозиции. Страх, открыто обнаруженный большевиками сразу же по окончании гражданской войны, привел сначала к подавлению фракций, потом к изгнанию их из партии и наконец к их физическому уничтожению. Коль скоро партия не могла терпеть оппозиции вовне, как могла она позволить себе разделиться на фракции внутри?

На десятом съезде по инициативе Ленина был предпринят первый шаг по пути подавления всех и всяких форм фракционности. Внесенная Лениным резолюция запрещала не сами высказывания, а организационную деятельность: разрешалась открытая, но не принимающая организованных форм дискуссия. Диссидентов даже призывали открыто выражать свои взгляды в большевистской печати. Но главное было сказано совершенно недвусмысленно: никаких организованных форм несогласия, поскольку они являются неизбежной прелюдией к политической организации как таковой.