Троцкий

Нетрудно проследить подсознательную основу этого процесса: будучи всего на 9 лет старше, Ленин был главой партии, преданность которой декларировал теперь Троцкий, и одновременно главой государства, то есть «отцом» сразу в двух ипостасях по меньшей мере. Со смертью Ленина Троцкому было еще легче найти в нем ту «отцовскую поддержку», которую в сфере идей он находил в Марксе, но в которой он, запутавшийся в бюрократических джунглях, нуждался теперь более ощутимо. Вопрос, следовательно, состоит в том, действительно ли он преклонялся перед Лениным? Было ли это преклонение проникнуто характерной для Троцкого искренностью, что позволяло ему подсознательно оставаться честным с собой? Или то была всего лишь удобная маска?

Нельзя забывать, что, поскольку личного авторитета у него не было, Троцкий отчаянно нуждался в какой-либо иной психологической поддержке внутри партии. В послеоктябрьской сумятице Ленин вполне мог служить ему такой поддержкой — отсюда превращение Ленина в символ, удовлетворявший и психологическим, и стратегическим чаяниям Троцкого. Было поэтому естественно, что Троцкий иконизировал идею партии, равно как и свои отношения с умершим вождем. Это давало ему возможность гордо цитировать слова Ленина, охарактеризовавшего его как прекрасного большевика, как абсолютно правоверного большевика.

В «Моей жизни» Троцкий не щадит сил, чтобы показать свою всегдашнюю близость к Ленину. Он характеризует их взгляды во время первой мировой войны, чтобы доказать, что вопреки отсутствию прямых контактов они идейно тяготели друг к другу. Эту идейную близость он противопоставляет линии тогдашнего партийного руководства в Петрограде, подразумевая при этом Сталина. Эту линию Ленин круто изменил, когда в апреле вернулся в Россию.

Все это бесспорно; но, защищаясь идейной близостью с Лениным от обвинений в несуществующем троцкизме, Троцкий в то же время не находит нужным упомянуть, что и Ленин был в свое время против перманентной революции и принял ее только в апреле, в разгар схватки.

Троцкий мог защитить себя, только противопоставив ходившей о нем клевете свое поведение примерного ученика, который независимо пришел к тем же взглядам, что учитель. Он размахивал свидетельством о своем примерном поведении, выданным самим Лениным, который в критический момент сказал: «Большевизм привлекает к себе всё лучшее, что есть в близкой к нему социалистической мысли». Троцкий вопрошает: «Можно ли сомневаться, что Ленин имел при этом в виду прежде всего то, что сейчас называют историческим троцкизмом? Для Ленина троцкизм был не враждебным и чуждым течением социалистической мысли, а напротив — ближайшим к большевизму».

Слабость этой аргументации очевидна.

Прежде всего Троцкий тем самым признавал, что существует такая вещь, как троцкизм, и, значит, подтверждал главное, совершенно вымышленное обвинение Сталина. Во-вторых, он ссылался на авторитет Ленина, а поскольку власть и наследие Ленина принадлежали Сталину, то он тем самым взывал к чужой иконе.

И все это — после революции, превратившей большевиков во всемирную силу и организованной самим Троцким в соответствии с его собственными идеями!

Глупо было бы отрицать эти идеи и роль Троцкого в их реализации, и тем не менее ему самому приходилось принижать их значение. Все написанное им в изгнании звучит патетически: ему неприятно было напоминать партии о своих заслугах перед ней.

Троцкий склонен был восхищаться в других только теми качествами, которыми он гордился в себе — своими же талантами. Именно поэтому он поначалу недооценил неяркого Ленина, а позднее недооценил грубого и косноязычного Сталина.

Преувеличивая роль идей, пытаясь логически оправдать свое нежелание «снизойти» и «опуститься», Троцкий, в сущности, пытался затушевать очевидный факт — свою неспособность к лавированию в многоликой системе взаимосвязей, характерной для любой большой организации. Он мог с колдовской силой преподнести марксистские абстракции, но совершенно не понимал реальных интересов своих противников, которые использовали эти абстракции в своих личных интересах.

Если бы он хоть раз реалистически оценил этот важнейший факт, он должен был бы признать, что его собственные шансы зависят не от столкновения идей, а от соперничества людей. Но именно до этого он не желал снизойти.

Несомненно, его высокомерное или, говоря философски, идеалистическое отношение к политике мешало Троцкому понять историческую суть происходящего. Это приводило его к искаженному взгляду на реальную силу аппарата и побуждало считать себя подлинным образчиком большевизма — лишь на том основании, что его отождествляли с идеей революции; но он не задумался над тем, что его не отождествляли с ее аппаратом. Ситуация напоминала встречу сплоченной общей борьбой группы единомышленников с новообращенным, который требует принять его лишь по признаку общности идей. Неспособность увидеть в людях людей, а не воплощение идей, — вот что мешало Троцкому осознать шаткость своего положения.