Трубачи трубят тревогу

— Мне вспомнился вдруг Тарас Бульба, — продолжал после комиссара Примаков. — Помните, товарищи, его речь к казакам под стенами Дубно. А он здорово тогда сказал, почти как коммунист, — «Породниться родством по душе, а не по крови может один только человек».

...Слава о Федоренко, «желтом кирасире», бывшем унтер-офицере «лейб-гвардии кирасирского ее императорского величества полка», как о дельном, боевом и очень храбром командире гремела по всей дивизии. «Кого-кого, а уж его не освищут», — думал я, любуясь в бою под Войтовцами его гвардейской выправкой и невозмутимым спокойствием. Он не бросался, как Красков, в случайные атаки во главе каждой сотни, каждого взвода, оставляя без руководства весь полк. Не отпуская от себя вестовых, Федоренко облюбовывал какую-нибудь возвышенность, откуда он мог наблюдать за всем полем боя. Ординарцы то и дело летели с его приказами к сотням. Ни неудачи отдельных атак, ни разрывы снарядов, обдававших его дождем земли, ни свист пуль не омрачали его строгого, словно высеченного из мрамора, мужественного лица. Но в нужный момент, когда сотни дерзкими  наскоками расшатывали стойкость врага, «желтый кирасир», собрав полк в кулак, обнажив клинок и пришпорив рослого темно-гнедого тракена, возглавлял атаку...

Наши люди сразу же почувствовали, что в часть пришел настоящий командир. Одним словом, мы вместо «синего» получили не «желтого», а настоящего золотого кирасира!

Однако старые навыки давали о себе знать. Кавалеристы, привыкшие и по серьезным вопросам, и по пустякам обращаться к комиссару, и теперь обходили командира. Федоренко хмурил густые брови и даже неохотно разговаривал со мной.

Я решил созвать партийное собрание с повесткой дня: «Красная Армия и трудящиеся Польши». Комиссар дивизии Петровский, вызвав меня, сказал:

— Мы вам дали прекрасного командира. Федоренко несколько дней назад принят в партию. Ваша и всех коммунистов задача — сделать из него хорошего партийца.

Перед собранием, оставшись с Федоренко, я попросил его рассказать о себе, о прошлой жизни. Разгладив пышные пшеничные усы, он саркастически улыбнулся:

— Что, комиссар, строишь мне экзамент? Ты у своей мамы в животе горошинкой сидел, когда я бонбы прятал.

— В двенадцать лет?

— Не в двенадцать, а в четырнадцать. Это надо понимать.

— Понимаю, Василий Гаврилович, биография у вас — дай бог каждому.

— Ты, видать, комиссар, из шустрых, а спектактеля из меня не строй. Может, твои хлопцы и меня хочут выжить? Так знай — я не Красков. Меня с охотой любой полк встренет.

Как мог, я заверил командира в искренности и доброжелательности моих намерений. Рассказал о себе. Выслушав меня со вниманием, Василий Гаврилович и сам заговорил. Мне понравилось, что на первый план он выдвигал не себя, а своих товарищей по борьбе за Советскую власть на Бахмутщине. А я слышал: в Бахмуте в 1917 году он играл не последнюю роль. 

На партийном собрании в президиум выбрали Федоренко. В прениях приняли участие Жора Сазыкин, Отто Штейн, слесарь-москвич Жуков, недавно вернувшийся из Москвы, куда он возил подарок от червонных казаков — вагон муки. Выступавшие горячо говорили о том, что коммунисты должны укреплять среди бойцов авторитет нового командира.

Наблюдая за Федоренко, я видел, как постепенно оттаивает его суровое лицо. После собрания он протянул мне свою сильную руку:

— Будем работать дружно, комиссар. Постараемся, чтобы наш шестой полк, последний по номеру, стал первым по делу.

Мы, как это было принято тогда, закончили собрание пением «Интернационала», и это не было только данью традиции. Торжественные слова международного гимна пролетариев звучали как клятва.

В штабе Василий Гаврилович, необычно оживленный, весь под впечатлением партийного собрания, сказал мне полушепотом:

— А я, товарищ комиссар, думал, что ты выжить меня хочешь.

— За что же, Василий Гаврилович?

— Как за что? За то, что пришлось отдать полк...

Мы зажили с «желтым кирасиром» душа в душу. Старше меня лет на пятнадцать, Федоренко относился ко мне по-братски. В походах я пересказывал ему содержание «Коммунистического манифеста», знакомил с географией, историей. Стараясь не задеть самолюбия командира, добился того, что он начал следить за своей речью. Он уже говорил «спектакль» вместо «спектактель», «они хотят», а не «они хочут», «бинокль», но не «биноктель».

Теперь я мог полностью окунуться в политическую работу. Надо было совместно с коммунистами полка подготовить бойцов к переходу за кордон, к действиям  в совершенно новой среде и в незнакомых условиях, к встрече с закабаленными братьями Западной Украины, к строительству ревкомов там, за Збручем, и к приему новых бойцов, стремившихся оттуда, из-за кордона, под наши революционные знамена.

С Федоренко, деля и радости побед, и горечь поражений, провели мы всю кампанию 1920 года, не считая того небольшого отрезка времени, когда в связи с ранением Романа Гурина[10] я недолго замещал его на посту комиссара второй бригады при комбриге Владимире Микулине.