Трубачи трубят тревогу

— Я не шорник, товарищ комполка. Моя основная профессия — токарь. В Луганске точил у Гартмана паровозные оси. А это, — указал он на кучу конского снаряжения, лежавшего у его ног, — от скуки и а все руки. В пехоте подковывал красноармейские чеботы. Кто обойдет в инфантерии сапожника или в кавалерии шорника? Никто! Наклявывается клиент — и хорошо. Пока он возле меня посидит, я его провентилирую и по текущему моменту, и по поводу международного положения, и в отношении политики партии по крестьянскому вопросу. Потому сейчас я уже не труженик резца, а труженик партийного слова. Вот только, когда иду с ребятами на сенокос, все опасаюсь, как бы кому-нибудь не скосить пятки. Плохо слушается коса. Но и это не страшно. Командир первого эскадрона Храмков — видите, он идет сюда с ленчиком от седла? — говорит: «Не тушуйся, Александр, на сенокосе трудно только первые десять лет, а там дело пойдет...» 

Подошел Храмков, бросил на землю ленчик. Сдвинул на затылок черную с красным верхом кубанку и, выставив напоказ светлый казачий чуб, сощурив злые глаза, с подчеркнутой небрежностью обратился ко мне:

— Что же это, по вашей милости нас, природных казаков, превращают в пешку? Мы конница, а не пластуны! Командир эскадрона и тот ходит на своих двоих. Где это видано?

— Придется походить пешком... карантин не кончился, — ответил я. — Ликвидируем чесотку, а тогда будем ездить.

— Новая метла чисто метет! — с задором выпалил командир эскадрона. Его лицо покраснело от волнения, а глубокий шрам и а щеке, след сабельного удара, вмиг побелел. — Ничего, метла оботрется, и все пойдет по-старому. Видали мы всяких!..

— Эй ты, труженик клинка, Храмков! — оборвал эскадронного Мостовой. — Как секретарь, запрещаю тебе так разговаривать с командиром.

— Пусть выскажется товарищ. Может, полегчает на душе, — сказал я.

— И выскажусь! — дерзко продолжал Храмков. — Мне все едино терять нечего. Не сегодня-завтра всем нам дадут коленкой под зад. Не впервой. Жернов приехал, наставил своих, Кружилин — своих. Каждый новый командир принимает от старого гарнизон, гарнизонных краль, только не комэсков.

— Не думаю никого снимать, — успокоил я разгорячившегося товарища и добавил: — При условии, если они помогут мне поднять полк.

— Перевидали мы уже всяких подъемщиков! Потужитесь, потужитесь, а потом, как некоторых, потянет к тихой, спокойной жизни. Комполка — неплохая должность, почему не пожить? Известно — кому чины, тому и блины! — злорадно закончил Храмков, повернулся, надвинул на лоб кубанку и ушел.

— Видали? — бросил ему вслед Мостовой. — Горячая кубанская кровь. Режет в глаза все без разбору. Парень что надо, лихой рубака, людей своих бережет, но вспыльчив до крайности.

— Карантин во что бы то ни стало надо выдержать, — сказал я секретарю полкового партбюро. — И баня нужна лошадям, с горячей водой, с зеленым мылом, а у ветеринарного врача ни людей, ни мыла.

Секретарь принялся за прерванную работу. Я присел на скамеечку рядом с ним. Мои глаза непрерывно следили за движениями рук, ловко орудовавших кривым шилом и тонким сыромятным ушивальником. На коричневой коже оголовья одна за другой появлялись ровные, словно отпечатанные на машинке, строчки.

— А мы, — не прерывая работы, ответил мой собеседник, — сделаем субботник. Не в силах сами справиться, — пошумим народу. И это будет по-ленински. Народ вытянет. Мы все: бойцы, командиры, политработники — засучим рукава и станем банщиками. Это не страшно. Все бойцы знают, что кони — это наше тонкое место. Только как быть с мылом? Наклявывается что-нибудь?

— Попросим в дивизии, — сказал я.

— А хватит ли того мыла? — Мостовой задумался. — Может, сделаем так. У завода в лесу лежат дрова, привезти нечем. Договоритесь с директором: мы перебросим ему топливо, а он нам — сахарку. За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят.

— Дело говорите! — ответил я.